И Контино в душе застыдился: «Ну, что ты на это скажешь?» В общем, спустился он с гор, проводил куму с ребятишками и опять остался один со своим углем, только издали поглядывал на сожженный дом кума.
Что теперь было делать Контино? Как ты думаешь? Ведь еще когда Дамасо его из больницы привез, не под силу ему стало возиться с тяжелыми бревнами и подолгу просиживать у большого костра в едком дыму. Никуда не денешься — приходилось рубить кустарник, ветки, лишь бы горело быстрее. Дамасо, правда, после того случая поставил для друга сарайчик у кофейных деревьев. Был он теперь под боком, пособить мог, если что, но Контино, поблагодарив, от помощи отказался. Договорились они все же, что и для угля найдется у Дамасо в поклаже место — можно будет возить на продажу заодно с его кофе. Только сейчас-то что делать в лесу одному, без друга и его мулов? А годы все бегут — вот ему уже и шестьдесят пять стукнуло. Да, старость не радость! Костлявая вон совсем обнаглела: не таится, дверь распахнула настежь, зайти, никак, собирается. Нет, пора взяться за ум и одно из двух — или спуститься с гор, или уйти к куманьку и бородачам воевать. Но ведь Дамасо так и не открыл ему свою тайну — думал, поди, что Контино будет в партизанском отряде обузой. Пожалуй, лучше все же сойти вниз, а их с кумом житье в горах, может, когда и припомнится вместе с теми байками, в которые сам не очень веришь.
Два голубя, как две стрелы, пронзили небо, и брат замолчал, провожая их взглядом; я снова прислушался к шуму: вверху — ветер, внизу — бегущая вода.
— В путь он вышел на рассвете, навстречу солнцу. Взглянул, как майоран и медовка пробиваются на пепелище, стиснул зубы и зашагал вниз по тропе.
Никто толком и не знает, когда это случилось, может, около полудня, может, часа в два, да только загородили ему дорогу: «Дамасо, стой, скотина!» Видишь, как оно обернулось — приняли Контино за другого, за куманька его. И еще такой крик подняли! Рассказывают, остановился он, поднял голову и принялся разглядывать солдат — то на одного посмотрит, то на другого. Потом снял с плеча котомку и бросил ее в сторону. Только на солдат он не просто глазел, а все пересчитывал их и приговаривал: «Пусть хоть эти пятнадцать думают, будто поймали моего кума». Теперь скажи-ка, что бы ты сам решил, если останавливаешь человека, называешь его по имени и он стоит спокойно, не отпирается? Мог ведь Контино сказать — он это, а вовсе не кум его. Разве не так? Мог-то мог, да не захотел. И, верно, не прошел еще у него страх, как почувствовал он на шее петлю. Но в эту минуту, должно быть, сказал себе: закрой глаза и не трусь. Потом, может, в ушах его отозвалась песня далекого погонщика мулов.
1979.
Угли
(Перевод В. Капанадзе)
Рассказывать очень трудно.
Не потому, что прошли годы.
Просто некоторые события минувших
дней обладают коварным свойством смещаться,
сдвигаться в ту или иную сторону.
Ему было давно за шестьдесят, и он медленно умирал.
Ни ноги, ни руки, ни плотно сомкнувшиеся веки ему уже не повиновались. Он перестал ощущать свое тело, и только сердце, что всегда существовало как бы само по себе, продолжало едва заметно биться.
И тогда жизнь, оказывая последнее сопротивление, мгновенно укрылась в его мозгу. И сразу нахлынули воспоминания. Они следовали бесконечной чередой, словно кадры стремительно разматывающейся киноленты, которая могла вдруг замедлить бег в любой точке пройденного им долгого пути.
И было среди них одно особенно тягостное, неотступное. Оно преследовало его всю вторую половину жизни.
Сейчас он видел все так ясно, что различал даже мелкие песчинки меж камней мостовой и подрагивающие листочки лавров на протянутых к небу ветвях.
В тот день, возвращаясь домой, он вдруг заметил посреди улицы свою дочку, она выбежала из дому вдогонку за змеем и пыталась ухватить оборванную бечевку. И тут же услышал, как мимо промчалась машина, заслонив от него фигурку дочери, а вслед за этим — душераздирающий визг тормозов. Он не успел даже крикнуть, ноги вдруг стали ватными, все внутри похолодело. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение, потом он опять увидел девочку, которая в страхе метнулась обратно к дому.
Теперь-то умирающий хорошо знал, что внезапный переход от ужаса к счастью не обходится без нервного срыва. Вот почему он тогда бросился за дочкой, настиг ее у террасы и, не помня себя, занес над ней карающую десницу:
— Сколько раз говорить тебе, что на улицу выходить нельзя!