И бабку с дедом Олегом Егоровичем опять вызвали в школу.
Потом еще раз (Валько в это время в школу не ходил). И бабка сказала:
— Ладно. Мы тебя в другую школу устроим.
6.
Стали устраивать.
Ходили сначала (вместе с Валько) по обычным школам, потом были в школе очень казенного и неприглядного вида (вывеска: «Школа-интернат») и наконец оказались в еще более казенном и неприглядном здании, тоже интернате — с добавкой «спец».
Там Валько и оставили.
Сначала брали на выходные, но дед Олег Егорович все чаще запивал, буянил, невнятно обвинял в чем-то Валько, один раз даже стукнул по голове — ладонью, не больно, но обидно.
Бабка кричала:
— Разведуся я с тобой, безобразник старый!
Но развестись не успела: вскоре Олег Егорович умер на рабочем месте. Взял мешок и сел. Сел — и не встал.
Бабка после этого стала сухой, неприветливой. И тоже начала крепко выпивать, и тоже обвиняла в чем-то Валько. То есть не в чем-то, а в том, что он «всем жизнь поломал».
Валько перестал к ней ходить.
А однажды пришел — ее нет. Спросил у соседей.
«Опомнился: схоронили давно! Водянка!»
В специнтернате было много покалеченных детей: без рук, без ног, каких-то скособоченных, некоторые с огромными выпученными глазами, раздутой головой. Валько сначала думал, что с ними что-то случилось, потом узнал — они такие от рождения. Он считал, что зря его, с нормальными руками, ногами и головой, правильного, поместили сюда. Оказалось — его-то и считают самым неправильным. Дразнились, обзывали, щипали, колотили. Валько, как в прежней школе, пытался подстроиться под общие образцы поведения, но как это сделать, если все вокруг непредсказуемо — кроме жестокости. Для воспитателей же образцом детского поведения считается: молчать (отвечая лишь когда спросят), слушаться, жрать что дают, не болеть. Валько это быстро усвоил.
Дядя Коля, сторож, вахтер, сантехник и все остальное, что надо по хозяйству, уводил Валько к себе в каморку, там пил вино и беседовал с ним, как со взрослым. Вернее, сам с собой, Валько лишь присутствовал. Вот тоже, бормотал дядя Коля, долго разминая сигаретку[5], прикуривая, кашляя, вытирая глаза, уродит же природа. У других ладно, ноги нет или дэцэпэ у них, мозгов нету, но без мозгов живут люди — и даже запросто. А без этого как? Без этого человек — не человек. Все можно отнять, деньги, свободу, жилье, должность, звание, а это не отнимешь. Это мое единственное богатство навсегда. С этим богатством ты хоть куда меня зашли, я не пропаду. Хорошо, что не додумались вместо смертной казни — отрезать. Вот это была бы казнь. Сразу бы все воровать перестали. Нет, правда. Украл — отрезать. Призадумались бы!.. Да, не повезло парню. То есть и не парню даже. Если бы мне такую беду, я бы повесился. Вы спросите: а зачем, если не пользуюсь? Э-э-э! — не будем столь поспешны! — как майор Гурьев говорил, когда на него по складам недостачу навесили в полторы тысячи рублей. Ну, не пользуюсь. Но я, может, это принципиально! Я их презираю. Как кого? — удивлялся дядя Коля вопросу собеседника — невидимого, но столь явно ощутимого, что Валько не раз тайком оглядывался, пытаясь разглядеть его в полусумраке комнатки. — Женщин, конечно! Кого еще можно презирать? Нет, мужиков я тоже презираю. Они бабам позволили над собой владеть. А я нет. Я от них не зависю. Не завишу, пардон, как говорил майор Гурьев. Пардон, говорит, я вас сейчас блызну. И блызгал, пока самого не заблызгали до смерти. То есть погиб мирным способом, не от бабы. Потому что остальные погибают от баб. А я выжил и продолжаю. Мне их не надо. Но могу. В этом принципиальная разница. И другие могут. А он нет. И как женщина не может.
— Я пойду, дядь Коль? — робко спрашивал Валько.
— А куда ты торопишься? Я тебя что, обижаю?
Дядя Коля, правда, не обижал. Давал чаю, кусок булки, иногда конфетку. Но, напившись, доставал свое богатство, которому до этого пел славу, и просил смотреть. Валько пугался, начинал кричать:
— Не надо! Дядя Коля! Не надо!
Дядя Коля ласково уговаривал:
— Я же ничего, дурак ты. Или дура. Смотри только — и больше ничего. Смотри, какая красота!
И начинал дергать рукой.
Но Валько не мог смотреть, кричал. Дядя Коля отпускал его и звал кого-нибудь другого, кто мог смотреть без страха и даже, быть может, с интересом. Быть может, вспоминая, догадывался потом Валько, и не только смотреть.
Тринадцатилетнего, Валько обследовали врачи и спросили, кем он хочет быть с формальной точки зрения. Речь шла о хирургической операции, которая внешне делала Валько похожим на то или другое. Валько сказал: «Я не знаю». И заплакал, и стал просить, чтобы его не трогали.
Что ж, не тронули. Пусть вырастет и примет решение сам, когда захочет.
Но Валько не собирался принимать решения. Вернее, не мог принять его. Боялся ошибиться.
7.
Если бы он чувствовал себя принадлежащим к мужскому или женскому полу, но этого не было. Он ведь знал из книг, которые рано начал читать, что такое быть мужчиной или женщиной. Мужчины любят женщин и хотят с ними быть. И наоборот. Валько же не хотел быть ни с мужчинами, ни с женщинами, он не чувствовал ни к кому влечения.
Читая, думая, живя, Валько поняло (будем говорить так, как оно само о себе думало), что мир не принял его еще до его рождения.
Мир поделен на мужское и женское. Весь. Валько узнало потом, что есть мужчины, любящие мужчин, и женщины, любящие женщин. Но это тоже нормально: просто мужчины становятся как бы женщинами, а женщины как бы мужчинами, они переходят из одной половины в другую, они — определены. Валько же не определено никуда, оно где-то посредине, где пустота.
Вне пола, думало Валько, человеку просто незачем жить. Все, что делают люди, так или иначе связано с полом.
Не только мир не принимает и не учитывает его, Бог не принимает и не учитывает его. Нигде в священных текстах Валько, когда — запоздало — стало изучать их, не нашло даже намека на то, что оно считается тоже человеком. Эти тексты делят не только человеческий, но и весь представимый мир (живой и, возможно, неживой тоже) по половому признаку. Евангелие начинается с половой истории. Христиане называют Бога Отцом, то есть мужчиной. (И настаивают, что Бог — Личность, а как личности быть без пола?) Христос — мужчина. Все апостолы — мужчины. Всюду натыкаешься на регламентации, касающиеся половой жизни. Да и сам сюжет создания человека основан на том, что были сотворены мужчина и женщина. Правда, утешает то, что сначала они не чувствовали своей наготы, то есть стыда, то есть влечения. Может, они изначально были гермафродиты? Утешает еще античная мифология, где, собственно, и появилось это слово и это понятие. В античном мире вообще все было ближе к многообразию природных форм, явлений и стремлений.
5
Забытая уже многими советская привычка: табак в сигаретах был влажен и туго набит. Само собой, это рождало фольклор. Загадка: «Чем похожа женщина на сигарету?» Ответ: «Обеих (говорилось — „обоих“) перед употреблением надо размять!» Или такая интермедия: сунуть товарищу под сигарету огонь спички и тут же убрать со словами: «Не еврей — раскуришь!» Товарищ, втягивая щеки, старается: кому ж хочется быть евреем?