— Лина! — сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.
Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.
Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.
Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.
Колониальная карьера Эдварда была кончена.
Эвердина ступила на трап и остановилась в смущении Она увидела низкий берег, чужую страну и пальмы, похожие издали на гигантские метёлки с распущенными на конце петушиными перьями.
Эдвард надолго запомнил её такою: в гладком коричневом платье, с зубцами кружев у ворота, с дорожным саквояжем в руке, на трапе «Сенделинга». Так он увидел её в первый раз.
Никто не протиснулся к Эвердине из толпы встречающих, никто не назвал по имени, не бросился её обнять.
«Значит, сестра Генриетта не приехала встретить меня из Паракан-Салака?»
Эвердина обвела толпу уже испуганными глазами.
Что она будет делать здесь одна в чужой стране?
— Не нужно ли юфрау[47] носильщика? — Худой, плохо одетый человек протиснулся к ней из толпы.
Эвердина с удивлением смотрела на странного носильщика. Он загорел до черноты и был очень худ, но говорил вежливо и просто. У него были синие глаза северянина.
— Пожалуйста! — сказала Эвердина.
Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.
— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.
— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.
Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.
— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.
В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой коричневой прислуги во всех коридорах.
Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.
Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.
Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.
Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.
Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.
— Это вы?.. Как я рада!.. Простите!.. — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.
Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.
— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.
— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.
— Эдвард Деккер.
— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.
— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.
— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.
— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.