Затем Чумак обратил внимание Розенберга на описание полуденного зноя 2 августа 1943 года, зноя такого жгучего, что «ребята», как Розенберг называл своих товарищей по похоронной команде, работавшие с четырех часов утра, выли от боли и падали на землю вместе с носилками, на которых таскали трупы к кострам. Восстание было назначено на четыре часа дня, но без четверти четыре разорвалась ручная граната и раздалось несколько выстрелов — то был сигнал к началу. Розенберг прочел вслух текст на идише, а затем перевел на иврит рассказ о том, как один из «ребят», Шмуэль, первым выбежал из барака, громко выкрикивая пароль: «В Берлине революция! Берлин восстал!» — и о том, как еще двое, Мендл и Хаим, набросились на украинского охранника и вырвали у него винтовку.
— Итак, господин свидетель, вы написали эти строки, и они правдивы, — сказал Чумак. — Все так и было, верно?
— Если суду будет угодно, — сказал Розенберг, — я, наверно, должен кое-что объяснить. Потому что то, о чем я здесь пишу, я слышал. Я этого не видел. Разница большая.
— Но то, что вы только что прочитали нам вслух — что Шмуэль первым выбежал из барака. Вы видели, как он выбегал из барака?
Розенберг сказал, что нет, сам он этого не видел, а многое из им написанного — пересказ того, что видели другие и рассказали в кругу своих, когда преодолели все заграждения и благополучно скрылись в лесу.
— Итак, — сказал Чумак, и видно было, что так просто он от Розенберга не отвяжется, — в своем документе вы не пишете, что они, мол, рассказали нам об этом позднее, в лесу, — нет, в документе вы это описываете так, как оно происходило, а вы ведь признали, что в сорок пятом память у вас была лучше, чем нынче. И я предлагаю вам поразмыслить о предположении, что раз вы это написали, то, должно быть, и видели. — И снова Розенберг принялся разъяснять, что написанный им текст по необходимости основывался на том, что он смог увидеть сам в качестве участника восстания, и на том, что позднее, в лесу, рассказали ему другие про свое участие, про то, что они видели и делали.
Цви Таль, бородатый судья в кипе, в очках, съехавших с переносицы, — оживший стереотип благоразумия — наконец-то прервал однообразный диалог Чумака с Розенбергом и спросил у свидетеля:
— Почему вы не указали: потом, в лесу, я увидел, я услышал то-то и то-то — почему вы написали это так, будто видели сами?
— Возможно, в этом я дал промашку, — ответил Розенберг. — Возможно, мне следовало указать все это, но главное, я правда все это слышал, и я всегда говорил, что во время восстания не видел, что там происходило со всех сторон вокруг меня, потому что вокруг нас со всех сторон свистели пули и мне только хотелось побыстрее вырваться из этого ада.
— Естественно, — сказал Чумак, — всякому захотелось бы побыстрее вырваться из этого ада, но, с вашего разрешения, я продолжу: видели ли вы, как все душили того охранника и потом бросили в колодец — это вы видели?
— Нет, — сказал Розенберг, — про это мне рассказали в лесу, и не одному мне, об этом все слышали, и версий было много, не только такая…
Судья Левин спросил у свидетеля:
— Вы были склонны верить тому, что рассказали вам люди, люди, которые, как и вы, сбежали из лагеря на волю?
— Да, ваша честь, — сказал Розенберг. — Это был символ нашего великого успеха — уже тот факт, что мы услышали, как обошлись с этими вахманами[66], сбылась наша мечта. Конечно, я поверил, что их убили, задушили — это был успех. Вы только представьте себе, ваша честь, какой это успех, какая великая мечта воплотилась в жизнь: нам удалось убить своих палачей, своих убийц? Мог ли я в этом сомневаться? Я всей душой поверил. Я надеялся, что все так и было.
После этого очередного разъяснения Чумак, тем не менее, возобновил допрос Розенберга в том же духе:
— Разве вы, господин свидетель, не видели все эти события, описание которых только что прозвучало? — Тут, наконец, поднялся с места главный обвинитель.
— Полагаю, — сказал он, — свидетель уже несколько раз ответил на этот вопрос.
Однако суд разрешил Чумаку продолжать, и даже судья Таль снова вмешался в ход процесса, вернувшись к тому, о чем уже спрашивал Розенберга несколько минут назад:
— Согласитесь ли вы, — обратился он к свидетелю, — что из написанного вами… если человек просто прочтет написанное вами, сложится картина… человек просто не сможет отличить то, что вы действительно видели собственными глазами, от того, что вы услышали позже? Иначе говоря, всякий, кто это читает, скорее всего подумает, что вы видели все сами. Вы согласны?