Слушаю твоего дружеского совета и начинаю смягчаться.
Ты не знаешь, что с министром юстиции приятельская переписка, правда, что чрезвычайно редко. С министром полиции самые сладкие приветствия взаимно, финансы неблагосклонны, но если то от гордости, то не будет ему пощады, и я знаю то, что самое счастливейшее царствование Александра ничем не сделает его лучше того, что он есть, и о уважении к нему (Гурьеву — М. Д.) нельзя отдать в приказе… Я повинуюсь тебе, и ему даже пишу комплименты и всему достохвальному его семейству, то есть графу Нессельроде, который точно человек прекраснейший, но я не виноват, что имею с ним дело как с министром. На обеде, завтраке, при устрицах я всегда ему приятель; по службе Государя я требую не одной любезности»[95].
Ермолов, как и другие наши герои, довольно быстро выяснил, что для честного человека одно из главнейших препятствий в жизни и по службе (что часто одно и то же) — правда. Власть хочет знать лишь то, что хочет знать, и твердо верит, что, как мы сейчас говорим, «показуха» и есть правда. Одно из резких писем Ермолова императору о положении дел в гражданском управлении было передано последним в те самые министерства, на действия которых генерал жаловался (знакомый сюжет!). «Правду и весьма правду говоришь», — жаловался Ермолов Закревскому, — «что письмо мое зло… но кто мог ожидать предательского способа(!), каковым с ним поступлено. После сего станут еще сомневаться, что простосердечие мое не вредит мне. Конечно, после сего и самую правду буду я говорить сквозь зубы, если за нее должен я покупать себе злодеев, которыми и без того очень изобилую. Воображаю, как дуются министры и какие готовы делать мне пакости, но я не буду сердиться и их в свою очередь буду, сколько возможно, истреблять, хотя весьма уверен я, что сражения не всегда будут в мою пользу»[96]. Понятно, Ермолов не сдержал слова и продолжал говорить правду отнюдь не «сквозь зубы».
Петербург, разумеется, не упускал ни одной возможности навредить строптивому «Проконсулу». Между ним и членами кабинета началась чуть ли не «война». В частности, это привело к тому, что Ермолова явно и тайно порочили в глазах царя и света, его постоянно обвиняли в превышении власти, беспорядках, клевете на якобы честных служащих и т. п.
А возможности для этого были обширные. Характерный пример — проведенная в 1818 г. сенатская ревизия управлявшихся Ермоловым областей, которая в числе прочего должна была проверить, насколько верна информация Ермолова о злоупотреблениях по гражданской части. Сенаторы ехали на Кавказ с уже готовым мнением. Ермолов об этом был предупрежден. Ревизия была чрезвычайно поверхностной, в дела никто не вникал, а доступа к сенаторам не было; и через неделю после их отъезда Ермолов получил «ужаснейший донос» на гражданское начальство. В Астрахани сенаторы «счастливо» играли в карты — известный способ приема потенциально опасных столичных визитеров. «Нельзя не видеть, что получили приказание находить все в хорошем виде… Ко всему придираются: чтобы сколько возможно извинить беспорядки, словом, приметно, что ищут сделать представление, противное тому, как говорил я о здешних гражданских разбойниках. Не знаю, зачем присылают этих господ?», — пишет Ермолов и добавляет, — «гораздо проще прислать первого плац-адъютанта», который просто объявит приказ о том, что все хорошо. «Правительство от таких ревизоров ничего не узнает, — продолжает Ермолов, — а будет считать, что ими все сделано и приведено в надлежащий вид». «Нельзя при царствующих ныне министрах, при дремлющем инвалидном Сенате достигнуть правосудия!» — горестно восклицает он. Вопрос о том, всерьез ли считал Ермолов, что при других министрах ситуация изменится, мы оставим пока в стороне. Нужно только отметить, что он категорически заявлял: в следующий раз он доложит обо всем царю и Сенату, «похитившему имя столь знаменитое и столь мало ему приличествующее», и бросит службу. Возникает вопрос, а почему же он не делает этого сейчас? Ермолов предвидит этот вопрос и отвечает, что его мнение будет так представлено царю, что тот ему не поверит: «Назовут меня дерзким, строптивым, и когда буду я просить одного взгляда на злодейства и беззакония, в то время отвратят внимание от жалоб и не будет мне доверия. Не мне делают обиды и угнетения. Обязан я доводить до Государя стон угнетаемых»[97].