— Благословите, Батюшка!
Благословить-то его я благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа! Однако поборол я в себе это чувство — не виноват же он в самом деле в том, что у него на спине глаз нет, — и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко и радостно, что и передать не могу. Иду я в келлию с кувшином, наливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.
Пришел домой, согрел самоварчик, заварил “ароматический”, присел за столик... И вдруг как бы ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай поры раннего моего детства — котенок, иголка и восклицание моей матери:
— Боже тебя сохрани!
Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну...
— И подумайте, — добавил к своей повести о. Нектарий, — что после этого случая рукоятку у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно, всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом отчете»401.
«На этих днях наши аввы — о. архимандрит и о. игумен — уезжают в Троице-Сергиеву Лавру на монашеский съезд. Виделся сегодня с о. Нектарием.
— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящем монашеском съезде?
— Мои мысли? — переспросил он меня с улыбкой. — Какие мысли у человека, который утром скорбен, а к вечеру уныл? Вы, батюшка барин, сто книг прочли: вам, стало быть, и книги в руки.
Мне было знакомо это присловие о. Нектария, и потому я не отчаялся добиться от него ответа, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой речи. Я не ошибся.
— Помните вы свое детство? — спросил он меня, когда я стал настаивать на ответе.
— Как не помнить — помню.
— Вот и я, — говорит, — тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вот и присядем или приляжем где-нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и давай смотреть на Божие небушко. А по небу-το, глядишь, плывут-бегут легкие облачка, бегут — друг дружку догоняют. Куда, задумаешься бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?.. Эх, хорошо было бы на облачках этих прокатиться!... “Высоко дюже — нельзя! — со вздохом решает компания. — Не взберешься... А хорошо бы!” И вот среди нас выискивается один, наиболее смышленый: “Эхва, — говорит, — уж и раскисли! Как так нельзя? Здесь нельзя — над нами высоко, а там, — показывает на горизонте, — там рукой их достать можно. Бегим скореича туда, взлезем, да и покатим!”
И видим все мы, что “смышленый” наш говорит дело, да к тому же он и коновод наш: ну что ж? — Бежим! И уж готова от слов к делу перейти стайка неоперившихся птенцов-затейников, да вспомнишь про овраг, через который бежать надобно, а в овраге небось разбойники; про дом свой вспомнишь — а в доме у кого отец, у кого мать да бабушка: еще вспорют чего доброго!... Вспомнишь да и махнешь рукой на свою затею: чем по небу-το летать, давайте-ка лучше по земле еще побегаем!
Сказал Батюшка свою притчу и улыбнулся своей загадочной улыбкой: понимай, мол, как знаешь!
Я не удовлетворился таким ответом.
— Вы мне, — говорю, — Батюшка, скажите прямее: неужели толку не выйдет из съезда?
— Осердится на них преподобный Сергий, — ответил о. Нектарий.
— На кого — на них?
— Да на наших, что туда едут. Чего “собираться скопом?” Ведь это запрещено монашеским уставом. Монашеский устав дан Ангелом: не людям же его менять-стать да дополнять своими измышлениями... Плакать надо да каяться у себя в келлии наедине с Богом, а не на позор собираться.
— Как на позор? Что вы говорите, Батюшка?
— На позор — на публику, значит, на вид всем, кому не лень смеяться над монахом, забывшим, что есть монах... Какие там могут быть вопросы? Все дано, все определено первыми учредителями монашеского жития. Выше богоносных отцов пустынных кто может быть?.. Каяться нужно, да в келлии сидеть и носу не высовывать — вот что одно и нужно!
— Что бы, — говорю, — вам сказать все это аввам?
— А вы, — вместо ответа сказал мне Батюшка, — не поскучаете ли еще послушать сказочку?
И Батюшка продолжал: “Жил-был на свете один вельможа. Богат он был и знатен, и было у него много всяких друзей, ловивших каждое его слово и всячески ему угождавших. А вельможа тот был характера крутенького и любил, чтобы ему все подчинялись... Вот, как-то раз на охоте с друзьями отошел к сторонке тот вельможа да в виду всех взял и лег на землю, приник к ней одним ухом, послушал, повернулся на другой бок, другим ухом послушал да и кричит своим приспешникам:
— Идите-ка все сюда!
401