По поводу этого последнего Гиляров-Платонов говорит: «Когда Петр I издал указ, запрещавший монаху держать у себя в келлии перо и чернила... духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между ним и народом... и старается разрушить... то взаимное доверие, какое было между пастырями и паствою»69.
В дополнение к постановлениям о монашестве был издан в 1723 г. следующий указ: «Во всех монастырях учинить ведомость, колико в них монахов и монахинь обретаются, и впредь отнюдь никого не постригать, а на убылые места определять отставных солдат»70.
Двумя указами управление монастырскими вотчинами было передано особому Приказу, а монахам было повелено выдавать жалованье. «Указы Петра I (ПСЗ. Т. 7. № 4455, 4456, 4572), Анны Иоанновны (ПСЗ. Т. 9. № 6585) и Екатерины II (ПСЗ. Т. 16. № 12 060) ограничивали число поступающих в монашество. Монастыри обезлюдели с отнятием земель и вотчин. Богатые обители обеднели до крайности, а средние закрылись. Во многих монастырях церкви нередко стояли без глав и крестов, крыши их прорастали мхом, келлии, подкосившись в сторону, стояли на подпорах, ограды были полуразрушенными»71. Отсутствовали иеромонахи, и приходилось приглашать белого священника. В монастырях доживали престарелые и больные, а иногда все «разбродились розно», и монастырь закрывался. В одном синодальном донесении говорится: «В монастырях монахов весьма недостаточно, в числе же наличных многие к употреблению в священнослужение и прочие монашеские послушания совершенно неспособные. Как в мужских, так и в девичьих монастырях таков же недостаток» (ПСЗ. Т. 11. № 8303).
Теперь монашество перестало являться идеалом общества, как было в Древней Руси, когда оно привлекало к себе одухотворенные элементы. Высшие слои общества увлекались идеями, принесенными с Запада; среди простонародья распространились всевозможные секты. Монашество же, обескровленное и обездоленное, в большинстве являет собою картину распада. Так, назначенный благочинным игумен Валаамского монастыря Назарий в 1795-1796 гг. жалуется на общее бродяжничество монашествующих. Но еще в 1786 г. и сам митрополит Гавриил делает распоряжение, чтобы монашествующие по дворам не шлялись. Настоятели смотрят на свою должность, как на источник дохода. Пьянство является общим бичом72.
Но вместе с тем в середине XVIII столетия при этом полном упадке и вымирании неожиданно наступают признаки весны. Так после строгой и суровой зимы вдруг начинают пробиваться из недр земли новые, молодые побеги свежей растительности. Пролился теплый благодатный дождь. Повеяло духом. Началось Воскресение. И яркая, благоуханная весна вступила в свои права.
Две сильные личности дали толчок этому возрождению: один — архимандрит Паисий Величковский за пределами России возобновляет учение о духовной молитве, другой — Преосвященный Гавриил, митрополит Санкт-Петербургский, создает питомники, откуда это учение могло распространяться. Переведенное Паисием Величковским и изданное митрополитом Гавриилом «Добротолюбие» послужило основанием этому движению.
Настоящий труд позволяет нам только вкратце коснуться того великого значения, какое имел Паисий Величковский для жизни всей религиозной России за два последних столетия. Повторим слова оптинского составителя его жизнеописания: «Мы, россияне, должны чувствовать излиянную на нас Промыслом Божиим через него духовную пользу не для одного монашества, но и для укрепления всей Православной Церкви»73.
Схиархимандрит Паисий, в миру Петр Иванович Величковский (1722-1794), сын священника, был, как он сам любил выражаться, «родимец Полтавский».
«Старец Паисий, — говорит профессор протоиерей Георгий Флоровский, — не был самостоятельным мыслителем; и был вообще скорее только переводчиком, чем даже писателем. Однако в истории русской мысли у него есть свое место, и видное место... Есть что-то символическое в том, что, совсем юноша, он уходит из Киевской Академии, где учился, странствует и идет в молдавские скиты, и дальше на Афон. В Киеве он твердо отказывается и перестает учиться, ибо не хочет учиться той языческой мудрости, какой только и учили в Академии: “Слыша бо в нем часто вспоминаемых богов и богинь еллинских и басни пиетическия, возненавидех от души таковое учение” (здесь разумеется, очевидно, просто чтение древних авторов, — Паисий не пошел в Академии дальше синтаксимы: “Точию грамматическому учению латинскаго языка отчасти научился бех”). Это было в ректорство Сильвестра Кулябки; по преданию, Паисий упрекал его за то, что в Академии мало читают отцов... Из латинской школы Паисий уходит в греческий монастырь. Это не был уход или отказ от знания. Это был возврат к живым источникам отеческого богословия и богомыслия... Паисий был, прежде всего, устроителем монастырей — на Афоне и в Молдавии. И в них он восстанавливает лучшие заветы византийского монашества. Он как бы возвращается в XV век. И не случайно так близок был старец Паисий к преподобному Нилу Сорскому: он возобновляет и продолжает именно его прерванное дело (литературная зависимость старца Паисия от преподобного Нила вполне очевидна). Это было возвратное движение русского духа к византийским отцам... Еще на Афоне Паисий начал собирать и проверять славянские переводы аскетических памятников. Это оказалось трудной работой, — по неискусству древних преводителей и еще более по нерадению преписателей. Очень нелегко оказалось собрать и греческие рукописи. Нашел Паисий нужные ему книги не в больших обителях или скитах, но в небольшом и удаленном ските св. Василия, недавно пред тем устроенном пришельцами из Кесарии Каппадокийской. И там ему объяснили, “яко книги сия самым чистым еллино-греческим языком суть написаны, егоже ныне кроме ученых лиц едва кто от греков мало что разумеет, множайши же и отнюдь не разумеют; того ради и книги таковыя мало не в всесовершенное приидоша забвение”... С переселением в Молдавию переводческая работа старца Паисия становится планомерной, особенно в Нямецком монастыре (с 1779 г.). Паисий очень ясно понимал все трудности переводческого дела и всю необходимость глубокого знания языков для этого. В первое время он опирался на молдавские переводы. Он собирает у себя большой кружок писцов и переводчиков, посылает своих учеников учиться по-гречески даже в Бухарест. И сам с большим увлечением входит в эту литературную работу. “Како же писаше, удивлятися подобает: немощен бо телом отнюд бяше, и во всем правом боку бяху ему раны: на одре убо, идеже почиваше, окрест облагаше себе книгами: ту положени бяху словари разноязычнии, Библия Греческая и Словенская, Грамматика Греческая и Словенская, книга из нея же превод творяше, посреди же свещи: сам же аки малое отроча, седя согнувшеся всю нощь писаше, забывая и немощь тела и тяжкия болезни и труд”. Старец был очень строг к своим переводам, боялся их широко распространять, — “аки по всему храмлющи и несовершении”... Переводили у него и с латинского... Нямецкий монастырь становится при старце Паисии большим литературным центром, очагом богословски-аскетического просвещения. Литературная деятельность органически здесь сочеталась с духовным и умным деланием. О старце Паисии списатель жития замечает: “Ум же его всегда соединен бе любовию с Богом, свидетель сему слезы”... И в тот век душевной раздвоенности и разорванности проповедь духовного собирания и цельности получала особую значительность. Издание словено-русского “Добротолюбия” было событием не только в истории русского монашества, но и в истории русской культуры вообще. Это был сдвиг и толчок... — Интересно сравнить: Феофан Прокопович был весь в ожиданиях и в новизне, в будущем, в прогрессе. И старец Паисий — он весь в прошлом, в преданиях, в предании. Но именно он был пророком и предтечей... Возврат к истокам был открытием новых путей, был обретением новых кругозоров»74.
69
Цит. по:
70
Цит. по: