Те подбежали.
— Лягте — слушайте!
Легли, слушают.
— Слышите? Земля трещит: грибы лезут.
И все закричали в один голос:
— Слышим! Слышим!
Только один из друзей встал с земли молча.
— Что же ты молчишь? — спрашивает вельможа. — Или не слышишь?
— Нет, — отвечает, — не слышу.
И сказал вельможа:
— Э, братец, ты, видно, того — туговат на ухо!
И все засмеялись над ним и с хохотом подхватили слова вельможи:
— Да он не только туговат: он просто-напросто глухой!” Сказал свою сказочку Батюшка и замолк.
— И все тут? — спрашиваю.
— Все. Чего же вам больше?
И то правда: чего же мне больше?»402.
«Продолжаю свою мысленную брань с пороком куренья, но пока все еще безуспешно. А бросать это скверное и глупое занятие надо: оно чувствительно для меня разрушает здоровье — дар Божий, и это уже грех.
Приснопамятный старец батюшка Амвросий как-то раз услыхал от одной своей духовной дочери признание:
— Батюшка! Я курю, и это меня мучает.
— Ну, — ответил ей Старец, — это еще беда невелика, коли можешь бросить.
— В том-то, — говорит, — и горе, что бросить не могу!
— Тогда это грех, — сказал Старец, — и в нем надо каяться, и надо от него отстать.
Надо отстать и мне; но как это сделать? Утешаюсь словами наших старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, “когда придет время”.
Покойный доброхот Оптиной Пустыни и духовный друг ее великих старцев, архиепископ Калужский Григорий не переносил этого порока в духовенстве, но к курящим мирским и даже своим семинаристам, пока они не вступали в состав клира, относился снисходительно. От ставленников же, готовящихся к рукоположению, он категорически требовал оставления этой скверной привычки и курильщиков не рукополагал.
Об этом мне сообщил друг наш о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость.
— Ведь вы, — утешал он меня, — батюшка-барин, мирские, что с вас взять? А вот...
И он мне рассказал следующее: “Во дни архиепископа Григория, мужа духоносного и монахолюбивого, был такой случай: один калужский семинарист, кончавший курс первым студентом и по своим выдающимся дарованиям лично известный владыке, должен был готовиться к посвящению на одно из лучших мест епархии. Явился он к архиепископу за благословением и указанием срока посвящения. Тот принял его отменно ласково, милостиво с ним беседовал и, обласкав отечески, отпустил, указав день посвящения. Отпуская от себя ставленника, он, однако, не преминул спросить:
— А что ты, брате, куревом-то — занимаешься или нет?
— Нет, Высокопреосвященнейший владыка, — ответил ставленник, — я этим делом не занимаюсь.
— Ну и добре, — радостно воскликнул владыка, — вот молодец-то ты у меня!... Ну-ну, готовься, и да благословит тебя Господь!
Ставленник архиерею, по обычаю, — в ноги; сюртук распахнулся, а из-за пазухи так и посыпались на пол одна за другой папиросы.
Владыка вспыхнул от негодования.
— Кто тянул тебя за язык лгать мне? — воскликнул он в великом гневе. — Кому солгал? Когда солгал? Готовясь служить Богу в преподобии и правде?.. Ступай вон! Нет тебе места и не будет...
С тем и прогнал лгуна с глаз своих долой...”
— Так-то, батюшка-барин, — добавил о. Нектарий, глядя на меня своим всегда смеющимся добротой и лаской взглядом.
— А вам чего унывать, что не афонским ладаном из уст ваших пахнет? Пред кем вы обязаны?.. А знаете что? — воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой. — Вы не поверите! Я ведь и сам едва не записался в курильщики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой... Нас ведь с маменькой двое только и было на белом свете, да еще кот жил с нами... Мы низкого были звания, и притом бедные: кому нужны такие-то?!. Так вот-с: не уследила как-то за мной маменька, а я возьми да и позаимствуйся от одного-то из богатеньких сверстников табачком. А у тех табачок был без переводу, и они им охотно, бывало, угощают всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят-подымят, да мне в рот и сунут: “На, покури!” Ну, за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал — голова закружилась, а все-таки понравилось. Окурок за окурком — и стал я уже привыкать к баловству этому: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь когда-нибудь выплатить... А чем было выплачивать-то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба-το не всегда вдоволь было... И вот стала маменька за мной примечать, что от меня как будто табачком припахивает...
— Ты, что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курить стал поваживаться? — нет-нет да и спросит меня матушка.
402
Там же. Т. 1. С. 400-403. —
Какое дивное прозрение и поучение заключаются в этом сказании: как не вспомнить исход вышеизложенной «Оптинской смуты»? Не «осердился» ли преподобный Сергий?