Вот что он сам говорит о подвижническом пути: «Путь деятельной жизни (πρᾶξις) составляют: пост, воздержание, бдение, коленопреклонение, молитва и прочие телесные подвиги, составляющие тесный путь и прискорбный, который, по слову Божию, вводит в живот вечный (Мф. 7, 14).
Путь умосозерцательной жизни (θεωρία) состоит в возвышении ума ко Господу в сердечном внимании, умной молитве и созерцании чрез таковые упражнения вещей духовных, — и далее следует ценнейший аскетический совет. — Не должно оставлять деятельную жизнь и тогда, когда бы в ней человек имел преуспеяние и пришел бы уже в умосозерцательную: ибо она содействует умосозерцательной и ее возвышает...»103 Так толковал подвижническую жизнь преподобный Серафим.
Но сам он был духовным наследником и о. Пахомия, и о. Назария, не бывших типичными представителями саровского духа. Их нужно отнести к тем редким единицам, понимавшим и практиковавшим внутреннее делание, которое сохранилось в глубине монашества с древних времен. Величавый же Саров воплощал в себе всецело ту суровую школу аскетического внешнего делания, которая господствовала до Паисия Величковского: уставной строгой службы и жестокой жизни, но без истинного понимания внутреннего делания.
Серафим Саровский был, может быть, самым ярким и самым совершенным представителем, как мы только что сказали, вновь возрожденного внутреннего делания; настолько ярким, что за ним как бы даже скрываются величайшие аскетические подвиги, предпринятые им, как например, 1000-дневно-нощное стояние на камне, невероятный пост и другие подвиги. (Все виды подвигов древних отцов-пустынников.) Наиболее типичное и характерное столкновение этих двух течений, старого и нового, мы видим в том непонимании и в том непризнании преподобного Серафима братией монастыря и его настоятелями, которые, несмотря на всю парадоксальность, продолжались не только при жизни Преподобного, но и по его смерти.
В Дивеевской летописи многократно упоминается о недоверчивом и неприязненном отношении к Преподобному со стороны монастырского начальства104. К нему вторгаются ночью с обысками. Такие же обыски постигают и приходящих к нему дивеевских сестер. Характерен случай (уже после смерти Преподобного), когда батюшка Серафим является в видении исцеленной им монахине Магдалине, приехавшей в Саров на богомолье. В видении он говорит ей:
— Теперь иди в Дивеев.
— Зачем же идти мне туда, там нечего делать.
Но Батюшка несколько раз повторил приказание идти в Дивеев и добавил:
— Все мое там, и я сам постоянно и более всего там пребываю.
Когда мать Магдалина проснулась, то все это передала саровскому пещернику о. Парфению, прося записать все случившееся исцеление. Он решительно отказался, говоря:
— Ступайте в Дивеев, там запишут непременно; иди, иди в Дивеев, это великая благодать, тебе и сам о. Серафим на то указал. Там запишут, потому что там более всего почитают его. И Бог знает, что еще будет из нас и из Дивеева. У нас вот три раза видели горящие свечи на могиле его, да и то мы не верим, пока на гробе его разве что-либо ясно случится105.
Читатель невольно спросит нас: как же это так — господствующая школа ставит во главу угла внешние аскетические подвиги, устав, быт; но ведь преподобный Серафим превосходит их всех своими подвигами? Да, это все так. Но никто из представителей господствовавшего в то время уклада еще не дорос до понимания умозрительного подвига. Потому все касающееся преподобного Серафима для них остается загадкой и вызывает у них одно лишь подозрение и полное недоверие. Сам взгляд на подвиг у старого и нового течения не совпадает. Возрожденная школа не против подвигов, а только не переоценивает их: это не цель, а средство; сами по себе они — ничто. Неправильно же применяемые и поставленные как цель, они могут только повредить, явившись причиною духовной прелести. Но, кроме того, на лестнице духовного восхождения у подвижника могут встретиться величайшие испытания. Это борьба с духом злобы, обычно людьми не аскетами даже и не подозреваемая. Тогда подвижник прибегает к величайшим подвигам соразмерно с силою борьбы.