Старец жил в келлии с левой стороны у самых скитских врат, разделенной коридором на две половины — для него и келейника. Старцева половина состояла из приемной и спальни, т. е. маленькой келлии с одним окном на юг, откуда открывался вид на дорожку, ведущую от скитских врат к церкви, а перед ним — стол. На нем в полном порядке лежали кучами письма, спешные и неспешные, письменный прибор, новые духовные журналы и всегда две-три святоотеческие книги на главном месте. Перед ним — кресло с подушкой. В восточном углу — иконы, виды монастырей и т. д. Главная тут была Владимирская икона Божией Матери с неугасаемой лампадой, а под ней — деревянный угольник вместо аналогия для совершения правила, со Следованной Псалтирью и Св. Евангелием и другими книгами. Вдоль западной стены — узкое ложе с распятием у изголовья, а выше — образ Спасителя с овцой на руках. Вдоль стены портреты: св. Тихона Задонского, Симеона Белобережской пустыни, иеромонаха Филарета Новоспасского монастыря, старцев Афанасия, Феодора, Леонида. В этой келлии он пробыл 20 лет. Все свидетельствовало о его тайных воздыханиях и о духе, отрекшемся от уделов земли. Тут проводил он частые бессонные ночи и вставал, как правило, при ударе скитского колокола в два часа утра; часто сам будил своих келейников. Прочитывали: утренние молитвы, 12 псалмов, первый час, Богородичный канон с акафистом. Ирмосы пел он сам. В шесть часов ему вычитывали «часы с изобразительными», и он выпивал одну-две чашки чаю. Скрипела затем дверь в переднюю, и появлялись посетители. Женщин принимал за вратами Скита в особой келлии. Тут внимал он горю людскому. У него явно был дар духовного рассуждения, а также сила смирения и любви, что делало его слово особенно властным. После беседы с ним люди обновлялись. Приемная была увешана портретами святителей и подвижников, живых еще или недавно минувших дней.
В 11 часов звонили к трапезе, и Старец туда шел, после чего отдыхал, а затем опять принимал посетителей. В два часа Старец, с костылем в одной руке и четками в другой, шел в гостиницу, где его ждали иногда сотни народа, каждый со своими нуждами, духовными и житейскими. Всех он с любовью выслушивал — одних вразумлял, других возводил от рва отчаяния. Он понимал и разрешал современные вопросы: об улучшении народного быта, грамотности, воспитании. Когда ему сообщили о безнадежном состоянии Севастополя, он зарыдал и упал на колени с мольбой пред образом Владычицы. Он был глубоко тронут кончиной Государя Николая Павловича.
Следующий случай стоит внимания.
«Один образованный человек подвергся припадкам беснования, проявлявшимся при приближении к священным предметам; долго родные, не хотевшие признать сущность болезни, лечили его за границей, у докторов и на водах; пользы не было. Один верующий товарищ привез его в Оптину и из гостиницы послал потихоньку просить Старца. Больной, не слыхавший о нем никогда, стал беспокоиться и заговорил: “Макарий идет, Макарий идет!” И едва вошел Старец, бросился на него с неистовым криком, заушил его. Великий подвижник, познав козни врага, употребил сильнейшее орудие — смирение и быстро подставил ему другую ланиту. Опаленный смирением, бес вышел из страждущего, который в оцепенении лежал долго у ног Старца, а потом, не помня о своем поступке, встал исцеленным»196.
Измученный, едва переводя дыхание, возвращался он с ежедневного подвига. Время подходило слушать правило, состоявшее из девятого часа, кафизм с молитвами и канона Ангелу-хранителю. Звонят к вечерней трапезе. Иногда ее ему приносят. Но и в это время он принимает монастырскую и скитскую братию, если кто из последних не успел побывать днем на ежедневном откровении помыслов. Если долго не бывает кто-либо из относящихся к нему постоянно, он обеспокоивается, сам приходит к тому в келлию, и притом всегда вовремя, оставляя после себя успокоение и веселие. Он же давал послушание — чтение святоотеческих книг, назначая это по мере духовного возраста каждого. Начинал он с книги аввы Дорофея, называя ее «монашеской азбукой». Праздности не терпел. Завел он поэтому в Скиту рукоделья: токарное, переплетное и др. Каждый из братии знал и чувствовал, что бремя его трудов и скорбей разделяется любвеобильным и мудрым отцом. Он так умел утешать и ободрять, что виновный выходил из келлии его, себя не помня от радости.
Поэтому подвижническая жизнь казалась легкой.