Из всех мирских лиц, перебывавших в Оптиной Пустыни, Киреевский ближе всех других подошел к ее духу и понял, как никто иной, ее значение как духовной вершины, где сошлись и высший духовный подвиг внутреннего делания, венчаемый изобилием благодати даров стяжания Святаго Духа, и одновременно служение миру во всей полноте как в его духовных, так и в житейских нуждах. Он видел в Оптиной претворение в жизнь мудрости святоотеческой. Будучи философом, он почувствовал, что и высшее познание истины связано с цельностью духа, с восстановленной гармонией всех духовных сил человека. Но это восстановление достигается внутренним подвигом, духовным деланием. И Киреевский в своих философских исследованиях, а именно в учении о познании (гносеологии), указал на внутреннюю зависимость (функциональную связь) познавательных способностей человека от духовного подвига, претворяющего естественное, низшее состояние сил человека в духовный высший разум (связал философию с аскетикой)...
При своем служении делу оптинского издательства Иван Васильевич имел возможность в совершенстве изучить святоотеческую литературу, а ранее получив прекрасное домашнее философское образование и еще дополнив его во время пребывания в Германии, он, таким образом, был также в совершенстве знаком и с западной культурой; в его лице встретились западная философская традиция с традицией Восточной Церкви. Чем же разрешилась эта встреча двух враждебных начал?
Ответ на этот вопрос дает статья «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России», напечатанная в 1852 г. в «Московском сборнике», издаваемом славянофильским кружком. Эта статья навлекла цензурное запрещение на сборник, но ничего антиправительственного в ней не было. Смысл статьи таков.
Будучи выучеником Запада, зная его в совершенстве, Иван Васильевич сурово критикует его культуру. Запад зашел в духовный тупик. Духовная болезнь западной культуры — это «торжество рационализма». В этом ее сущность, как свидетельствует профессор В. Зеньковский: «Обвинение в рационализме всего Запада возникло еще в XVIII веке на Западе же как во Франции, так и в Германии»224. Киреевский об этой болезни Запада говорит подробно: «Европейское просвещение, во второй половине XIX века, достигло той полноты развития, где его особенное значение выразилось с очевидною ясностью для умов, хотя несколько наблюдательных. Но результат этой полноты развития, этой ясности итогов, был почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды... Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений... самая жизнь лишена была своего существенного смысла... Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития; так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло (т. е. христианство), сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам; между тем как прямою собственностью его оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущийся нож разума, этот отвлеченный силлогизм, не признающий ничего, кроме себя и личного опыта, этот самовластный рассудок, или, как вернее назвать эту логическую деятельность, отрешенную от всех других познавательных сил человека»225. Но Запад, как и Восток, изначала жил верой, но произошло повреждение в самой вере, когда Рим поставил «силлогизм выше живого сознания всего христианства»226. Киреевский показал, что из этого повреждения «развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры»227. «... То, что Западная Церковь подменила внутренний авторитет истины внешним авторитетом иерархии (когда самовольно, без согласия с Востоком, изменила Символ веры), привело к... рационализму, т. е. торжеству “автономного” разума»228 повлекшему неизбежно распад духовной цельности. «Раздвоение и рассудочность — последнее выражение западной культуры»229.