Время движется своим неудержимым ходом: умирают люди, бледнеют воспоминания. Немногие страницы, написанные живым пером очевидца, сохраняют нам очерки и краски минувшего. Рассказы о елагинских вечерах разбросаны в записках современников; а один из них сохранил нам и облик ее гостей. В числе их бывал талантливый портретист Э. А. Дмитриев-Мамонов. В его рисунках, составляющих так называемый елагинский альбом, оживает перед нами этот достопамятный век, эти достопамятные люди.
Вот один из рисунков... В просторной комнате у круглого стола перед диваном сидит Хомяков, еще молодой и бритый, и, наклонившись, что-то читает вслух. Влево от него спокойный и сосредоточенный И. В. Киреевский слушает, положив руку на стол. Еще дальше виден затылок Попова283 и характерный профиль Валуева. У самого края слева, отделенный перегородкой дивана, — полный Д. Н. Свербеев, в жабо и в очках, засунув руки в карманы, тоже внимательно слушает — сочувствуя, но, очевидно, не вполне соглашаясь. Вправо от Хомякова старик Елагин, с трубкою, в большом кресле... Шевырев в беседе с молодым Елагиным; а А. Н. Попов с видом некоторой нерешительности, и рядом с ним, у правого края, П. В. Киреевский — спокойно набивающий трубку, и около него огромный бульдог Болвашка. Картинка эта, как большинство мамоновских рисунков, немного карикатурна, но чрезвычайно выразительна и живописна»284.
Однако если Петр Васильевич ездил к брату или к матери, или бывал в Москве, то бывал он всюду недолго. Его постоянным местопребыванием была его деревня Киреевская Слободка возле города Орла, где умер в 1812 г. его отец. Это имение досталось ему после семейного раздела в конце 1837 года. Производство этого раздела выпало на долю Петра Васильевича и стоило ему много сил и забот. «Каков Петрик? — пишет его сестра Мария Васильевна. — Совсем деловой человек сделался»285. Действительно, он хотя и был, с одной стороны, человеком «не от мира сего», но, с другой стороны, свойственная ему исполнительность заставляла его действовать толково и аккуратно.
Таким он был и в отношении собственных дел. «... Петр Васильевич, — пишет В. Лясковский, — всей душой полюбил свою Слободку. С первых же лет своей одинокой деревенской жизни принялся он за разведение сада и леса. И теперь еще приносят плоды его яблони и мелькают в березовых перелесках с любовью посаженные им купы елок; вблизи дома еще качает длинными ветвями один из выращенных им грецких орехов... и цветут его любимые персидские сирени... (написано в конце XIX столетия). Но не одному саду посвящал свои заботы внимательный хозяин. Сохранилась небольшая его записка, на которой отмечен счет всех растущих в имении деревьев, дубов и берез — более 20 тысяч — с подробным указанием, в каком логу сколько чего растет. А о хозяйственной порядливости Петра Васильевича говорят приходо- расходные книги, которые он сам вел до копейки и до пуда хлеба в течение 20 лет.
Но в те времена, еще более чем теперь, вся сила и весь смысл хозяйства заключались не в счетоводстве и не в полеводстве, а в живой связи с крестьянином, в умении разумно пользоваться его трудом и в искреннем желании отдавать в свою очередь свой труд на пользу ему. И тогда, как и теперь, немногие понимали эту задачу во всей ее широте; в числе этих немногих был Петр Васильевич. Близкий к народу с детства, он знал его, любил и привык входить в мелкие нужды крестьян»286. А в голодный 1840 г. он роздал не только своим, но и чужим все содержимое своих амбаров.
Здесь, в Слободке, Киреевский ушел с головой в книжные занятия. Это был труд, напоминающий труд одинокого рудокопа, который по одному ему известным признакам отыскивает золотоносную жилу. Точно груды земли, выброшенные из глубины на поверхность лопатой, накоплялись целые корзины выписок и заметок — результат пристального изучения и сличения летописей, актов, исследований. Накоплялись огромные знания, глаз изощрялся видеть в подземной тьме прошлого, и, что главное, все явственнее обозначались пред взором основные линии этого прошлого — строй национального русского духа, чего именно и искал Киреевский. Он интуитивно знал этот строй в его целостной полноте и любил его во всех его проявлениях, но ему нужно было еще узнать его иначе — то есть сознательно, или научно, — и показать его другим и заставить их полюбить его, как он любил. Оттого он изучал летописи и оттого собирал песни, чтобы сохранить их, чтобы познакомить с ними русское общество, — именно с этой двоякой целью.