Комната оказалась небольшой. Бо́льшую её часть занимала кровать – конечно же, с балдахином; конечно же, по стандартам замковых интерьеров присутствовал огромный камин. Кроме того, наличествовали окно с двумя створками и гардероб с резными дверцами – к нему прислонили знакомый футляр, обтянутый чёрным нейлоном.
Футляр заинтересовал Еву больше всего. Хотя бы потому, что о его судьбе она немало беспокоилась.
– Оденься, – сухо велел некромант, когда Ева прошла внутрь. На кровати и правда лежала одежда – чужая; от Евиного наряда остались лишь кеды, сиротливо пестревшие на полу розовыми шнурками. – Вряд ли тебе захочется спать, но убедительно прошу тебя никуда не выходить. Я пришлю за тобой утром.
Поколебавшись, Ева всё же обернулась, чтобы встретить его пронизывающий взгляд.
– Герберт, зачем ты меня спас? И с чего теперь проявляешь гостеприимство? Не пойми неправильно, я очень тебе благодарна, но вряд ли ты делаешь это по доброте душевной. Не обижайся, просто… некроманты редко бывают добрыми. В моём представлении.
– Утром. – Он отвернулся. Не оглядываясь, бросил через плечо: – У тебя были ссадины на ногах. И на голове. И лёгкое сотрясение мозга. Вдруг поможет освежить память.
Ева смотрела в его спину, пока за ним не закрылась дверь. Приблизилась к футляру.
Ещё не коснувшись чёрной крышки, вспомнила, почему всё-таки не дошла до метро.
Машина. Машина, которую Ева не заметила, перебегая дорогу. Последнее, что она помнила, прежде чем очутилась в лесу, – как бампер подсекает ей ноги, заставляя закатиться на капот… А следом – удар по затылку и жуткий треск.
Положив футляр на жёсткий светлый ковёр, Ева опустилась на колени. Взялась за застёжку молнии, почему-то медля.
Значит, она должна была умереть ещё в своём мире? Или всё-таки умерла? Кажется, машина успела притормозить – ей было не слишком больно. Или боль приглушил шок?.. Получается, она ударилась о лобовое стекло… вернее, должна была удариться. Да только между стеклом и её затылком, между капотом и её телом оказался футляр.
Её Дерозе – детище французского мастера Николя Дерозе, издавшее первый звук ещё в начале XIX века, – принял удар на себя. Удар, который должен был достаться ей.
Ева потянула застёжки в стороны, ощущая волнение куда большее, чем почувствовала при известии о собственной смерти.
У Дерозе хороший футляр. Немецкий, лёгкий, прочный. Дорогой: дешёвые были тяжёлыми, а ежедневно таскать за спиной десять килограмм Еве не хотелось. В своё время они с родителями решили, что носить такую виолончель в мягком чехле чревато – ремонт трещин и прочих радостей для подобного инструмента обошёлся бы не в копейки. И до сего дня футляр надёжно защищал своего обитателя.
Правда, до сего дня Ева не попадала под машину.
Она взялась за крышку, понимая, что боится её открыть. Воспоминание о родителях вдруг заставило её отчётливо понять, где она, как далеко от дома, и впервые за вечер Еве сделалось по-настоящему страшно. А может, тоскливо. Она сама пока не понимала.
Наверняка Дерозе целёхонек. По неосторожности футляр и толкали, и роняли, но инструмент не получал ни трещин, ни царапин. И сейчас всё должно быть в порядке.
Должно быть, должно…
Ева подняла крышку.
На красной бархатной обивке покоилась груда деревянных обломков.
Глава 2
Cantus firmus[2]
Ту часть ночи, что Ева не провела в плаче и прострации, она провела, нарушая прямую просьбу некроманта. А именно – исследуя замок.
Плакала Ева долго. С момента, как увидела разбитого Дерозе. Верхняя дека и бока почти полностью превратились в длинные тонкие щепки. Подставка сиротливо валялась посреди руин, накладка грифа раскололась. Более-менее уцелела шейка (её надёжно закреплял ремешок на липучке), но и та потрескалась. Лишь изящный завиток головки, покоившейся на подушечке, остался нетронутым и доверчиво тянулся к пальцам; когда Ева взяла его в руки – осторожно, будто прикасаясь к смертельной ране, – то увидела, как безвольно висит на струнах подгрифник. Струны не порвались, но свисали беспомощно, точно прядь серебряных волос.
От зрелища обломков навалилось запоздалое осознание – всего. Что произошло. Кто она теперь. И, как ребёнка обняв то, что осталось от грифа, Ева заплакала. Небьющееся сердце скручивало страхом и одиночеством, в уме крутилось нечто пафосное, что Дерозе разбился совсем как её жизнь, что Дерозе спас её, но его жертва была напрасной…
Потом, спустя вечность холодной, мучительно безлюдной тишины, разбиваемой только всхлипами, безнадёжно вымочив ворот рубашки, Ева бережно протёрла головку и колки от слёз. Уложив гриф обратно в футляр, закрыла тот до лучших времён.
2