Заседания Секретариата предполагалось проводить 2 раза в неделю по понедельникам и пятницам, а заседания Оргбюро по вторникам. Также было установлено, что на заседаниях Оргбюро секретари ЦК председательствуют по очереди; на заседании Секретариата завотделами ЦК присутствуют по вопросам, только связанным с их работой, а на заседаниях Оргбюро завотделами и ответственные инструктора ЦК присутствуют постоянно[370]. Таким образом Секретариат позиционировал себя в качестве наиболее оперативного и закрытого органа ЦК партии.
Следующим шагом стало придание решениям авторитарного Секретариата статуса решений коллегиального Оргбюро ЦК. 11 апреля Секретариат самопровозгласил, что «единогласные постановления Секретариата, не опротестованные в течение 24 часов с момента вручения протокола заседания Секретариата ни одним из членов Оргбюро, считать постановлениями Оргбюро и как таковые сообщать организациям, учреждениям и лицам». 24 апреля «демократическое» Оргбюро покорно приняло эту кабинетную революцию и утвердило узурпацию своих полномочий автократическим Секретариатом[371].
После того, как Сталин возглавил Секретариат, резко меняется характер работы Секретариата и аппарата ЦК. В бумагах Цека весны 1922-го года мгновенно отразилась смена руководства. Протоколы заседаний Секретариата сразу выдают тот факт, что генеральным стал не канцелярист, а политический руководитель высокого ранга. Во времена управления Молотова в протоколах секретарей ЦК еще можно было встретить всякий вздор навроде вопроса о покупке шести ломовых лошадей для хозяйственных нужд аппарата. Сталинский Секретариат уже принципиально отказывается от обсуждения «вермишельных» дел. Новый генсек пришел из Совнаркома, и по совнаркомовской традиции все подобные вопросы переходят на усмотрение аппарата. Секретариат входит только в существенные дела и лишь утверждает постановления отделов. Секретариат занимается четкой регламентацией прав и обязанностей всего аппарата, отделов, инструкторов, прессы, бумагопроизводства, а также выстраиванием принципов взаимоотношений ЦК с государственными органами.
С 1922 года ЦК постепенно отказывается, как это случалось ранее, рассматривать разные детали деятельности губкомов, однако при этом четко инструктирует нижестоящие органы, что от них требуется. Аппарат Цека в 1919―1920 годах входил в разбирательство дел низовых организаций, спускаясь вплоть до уездных комитетов, и это непроизвольно ставило уезды на уровень губкомов, позволяло уездам конкурировать с губкомами перед судом Цека, что явилось неиссякаемым источником неподчинения, конфликтов и склок. Налаживание строгой дисциплины иерархичности в работе аппарата должно было свести подобный анархизм к минимуму. Уезд уже не имел права апеллировать к Москве через голову непосредственной губернской инстанции, а губкомы в свою очередь испытывали такие же трудности, имея перед собой назначаемые из Цека Областные бюро ЦК.
В свое время Бухарин, доводя до афористической чистоты ходячую характеристику Сталина, назвал его «гениальным дозировщиком», имея в виду весьма примечательное умение генсека реализовывать свои широкомасштабные планы по частям, незаметно втягивая в них окружение и общество. Поскольку эти далеко идущие планы, будучи представленными сразу и в полном объеме, вызвали бы протест и отпор в общественном и даже партийном мнении. Но Сталин научился этому искусству не сразу, на первых порах происходили случаи «передозировки», которые грозили летальным исходом самому генеральному провизору.
Ученые биологи, исследуя вопросы лидерства в обезьяньем сообществе, установили, что здесь важен гормон «вождизма» — сератонин, определяющий устойчивость особи к стрессу и отсутствие страха. У вожака его больше, чем у других, но если у него искусственно вызвать понижение уровня сератонина в крови, то количество этого гормона каким-то чудом автоматически возрастает у второго самца в племени. Уместно ли сравнивать политруководство страны с обезьяньим стадом, вопрос тонкий, но, во всяком случае, это наглядно и сейчас уже вполне безопасно.
Зимой 1921―1922 года Ленин чувствовал себя плохо, заметно сильнее, чем год назад, его беспокоили головные боли, телесная слабость и упадок сил. Он с трудом готовился к XI съезду партии и почти перестал появляться перед массовыми аудиториями. Резкие перемены в публичном поведении вождя было трудно скрыть от рядовых обывателей, которые украшали свои наблюдения доступными им представлениями. В марте 1922-го среди москвичей циркулировали слухи, что Ленин-де «пьет горькую» или «спятил». Конечно, пить Ленин не собирался, после революции он отказался даже от своего любимого пива, но и до полного упадка разума было тоже еще далеко. Вождь, под идеологической оболочкой борьбы с бюрократизмом, продолжал конструировать ту модель властных органов, которая бы позволила надежно гарантировать партийную власть от опасности раскола со всеми вытекающими из него последствиями.
Сталин, в меру своих возможностей «сочувствовал» этому, используя все доступные ему средства, чтобы потеснить или унизить своего главного противника Троцкого. В частности, возглавляемый им наркомат Рабоче-крестьянской инспекции уже практически полностью переключился на шельмование военного ведомства. Перед XI съездом Сталиным нащупывались границы возможного расширения компетенции партийного аппарата во взаимоотношениях с советскими ведомствами, чтобы потом закрепить это расширение в постановлении партийного форума. В канун съезда со стороны Сталина и его союзников последовал крупный демарш против Троцкого. 13-го марта Политбюро в отсутствие председателя РВСР вынесло решение по частному вопросу о переброске некоторых кавчастей с Кавказа в Туркестан. В ответ Троцкий взорвался гневным письмом всем членам Политбюро, где метал громы и молнии по адресу РКИ, которая, дескать, поставляет неверную информацию об армии, на основании которой Политбюро делает несостоятельные попытки к руководству конкретными делами отдельных ведомств и т. п.[372]
Как показало дальнейшее развитие событий, в этом случае Сталин совершил явную передозировку. Он потревожил слишком обширную и чувствительную область. Вопрос о взаимоотношениях различных ведомств в огромной и разветвленной партийно-советской государственной системе искони являлся одним из самых больных. Когда К. Каутский в своей известной брошюре ставил вопрос, что будет «на другой день после социальной революции», то он не мог предвидеть, что ответ будет гласить: «На другой день после социальной революции будут межведомственные трения и междуведомственные комиссии»[373].
Дело получило нежелательное развитие. С протестом Троцкого солидаризировался давно обижаемый подобным образом наркомвнешторг Красин, были подключены замы предсовнаркома Рыков и Цюрупа. В апреле вопрос разбирался в специальной комиссии Цека. Не успела комиссия потоптаться на месте без какого-либо определенного решения, как тут возник Калинин со своим извечным, почти гамлетовским вопросом о взаимоотношениях ВЦИК и СНК, словом, проблема, так неуклюже потревоженная Сталиным, потащила за собой целый шлейф еще более острых и принципиальных проблем. Постройка зашаталась. Все это подогрело недовольство Ленина позицией Сталина в давно развернувшейся дискуссии по важнейшему вопросу о монополии внешней торговли, в которой вопреки вождю генсек отстаивал неизбежность «ослабления» монополии[374].
Подобная активность Сталина вызвала естественное желание Ленина несколько умерить пыл новоиспеченного генсека, чтобы тот не наломал еще больше дров. С этой целью весьма полезный наркомат РКИ был взят у Сталина и передан под начало Цюрупе с заместителем Свидерским. Передан продовольственникам, «уфимской» команде, с которой Сталин еще со времен своей царицынской эпопеи был в весьма неприязненных, враждебных отношениях. Это явилось серьезным сигналом, который в силу известного характера «чудесного грузина», склонного к депрессивной рефлексии, должен был вызвать у него очень нервозную реакцию. Внешне, для окружающих, генсек, конечно, остался невозмутимым, но события, которые вскоре произошли, заставили его забыть всякую осторожность.
373