Не имеете правое, поскольку, значит, мы при исполнении службы.
Так это что, домашний арест? Или вы меня просто арестовать явились? Тогда идемте!
— Таких указаний не дано… Сказано — наблюдать… Кхе, кхе… — обмолвился один. — А чтоб арестовывать — не приказано.
— И долго вы будете за мной так наблюдать? — уже сдерживая смех, спросил писатель.
— Это нам неизвестно. Начальство знает, потому как оно там…
Сергей Николаевич шумно удалился в кабинет и пробовал продолжать писать. Но какая тут к черту работа, когда всем своим существом он чувствует присутствие в доме этих двух… дерябиных!
Дерябиных?.. И тогда перед ним в памяти во весь рост встал изрядно захмелевший Дерябин-Безсонов, словоохотливый, лезущий целоваться. А что, если этих угостить вином, быть может, они тогда сообщат, наконец, зачем пожаловали?
В недоумении писатель расхаживал по кабинету, не находя себе места, и видел, как жандарм украдкой пытается «наблюдать» за ним с террасы через окно. Время вынужденного беспокойного безделья тянулось мучительно долго. Близился обед, и Сергей Николаевич вышел к «гостям» с веселым видом, заговорил беспечно и дружелюбно:
— Что ж, господа, после трудов праведных полагается поесть. Вы не возражаете, если я пообедаю?
Жандармы не возражали.
— Да и вы, должно быть, проголодались, так что прошу вас за компанию разделить мою скромную трапезу, — говорил Сергей Николаевич, «сооружая» импровизированный обед.
Гости не церемонились. После второй бутылки, вспотевшие и раскрасневшиеся, как спелые помидоры, они расстегнули кители, отцепили мешавшие им сабли и разговорились.
— А ты, видно, человек не вредный, — говорил один. — И на нас обижаться не следует, потому как служба.
— Скажем, разные люди бывают, — встревал другой. — Возьмет бомбу или револьвер и с покушением на жизнь его величества государя императора… Потому и следим.
— Так государь-то в Петербурге, — удивился писатель.
— В том-то и секрет, — подмигнул жандарм. — Их величество здесь, в Крым пожаловали.
Все стало ясно — открылся ларчик. К Ценскому, неблагонадежному, находящемуся на подозрении охранки, наблюдатели были приставлены на время пребывания царя в Крыму. Все это могло казаться забавным эпизодом, но у Сергея Николаевича не было желания чувствовать над своей душой тех, кого он ненавидел. Выставив еще две бутылки вина и дождавшись, когда опьяневшие «гости», уверившись, что хозяин их вовсе не намерен бросать «бомбу» в царя, прилегли вздремнуть, Сергей Николаевич запер комнаты, собрал дорожный чемодан и незаметно ушел из дому. К вечеру он был уже на станции Симферополь и с первым поездом покинул Крым.
Это было его первое вынужденное путешествие. Проснувшись, жандармы нашли адресованную им записку, в которой писатель ставил их в известность, что он, не желая доставлять блюстителям порядка лишних хлопот, решил уехать подальше от государя императора. Предусмотрительные жандармы не стали поднимать переполоха — «добровольное бегство» Ценского их вполне устраивало, начальству своему они так и доложили: мол, не застали дома; говорят, уехал в неизвестном направлении.
Маленький эпизод свидетельствует о многом. Не напрасно дерябины видели в писателе Сергееве-Ценском опасного врага монархии. Таким он был и в самом деле — этот бунтарь и буревестник преображения России.
Глава восьмая
Начало «Преображения России». Мировая война
«Я еще буду свободен!»
Это прозвучало как великая вера в грядущее, ожидаемое и желанное. И сказано оно, когда революционное движение, так жестоко подавленное царизмом, вновь начало оживать. Писатель слышал неминуемую, неотвратимую поступь новой жизни. 1905 год раскачал «колокол миллионнопудовый», и теперь не оказалось сил, способных остановить его или заглушить призывный набат. Что-то произошло в народе. В самом человеке что-то переменилось. И в этом преображении человека Сергеев-Ценский увидел начало преображения самой России, зарю новой жизни:
1905 год был репетицией великого свершения. Событиям 1905 года Сергей Николаевич посвятил самое крупное свое произведение — роман «Бабаев». Теперь писатель понимал, что грандиозность новой темы требует от него соответствующей литературной формы. Во всяком случае, новую, начатую в 1912 году поэму «Преображение», впоследствии названную «Валей», он рассматривал как вступление к огромному эпическому полотну[4].
4
Более подробный разговор о «Вале», как и вообще обо всех романах и повестях, вошедших в эпопею «Преображение России», пойдет в 15, 16 и 17-й главах.