– Вода-та... холод... – оправдательно буркнул Михаил.
– Для Нюроньки, понятно, холодная. А тебе, стал быть, черти подогревают? Ладненько, бежим дальшей. Нюронька пироги тулить, и ты у ей в добровольном услужении... Не пропустишь и корову доить, и щи стряпать... Вот токо жаль точит, спицам ты не власть. Никак не дашь спицам ума. А то б вы с Нюронькой в четыре руки ого-го-го как жахнули! Раскупной товарко возами б спел! Поспевай токо, тятяка, отвозить на ярманку кисеюшки двадцатицелковые!.. Понимаю, бабу надь жалеть, надь ласкать. Но на кой же забегать за межу?
Михаил рдеет.
Вижу, багровеет сердцем. Злость его всего пучит.
Трудно подымает он на отца глаза. Истиха?, но в плотной твёрдости пихает храбрун слова поперёк:
– Не о том, тятя, стучите... Не про то хлопочете... Ну коль пала мне свободная секунда, чего ж не подсобить жоне?
– Подходи?-ительной... Только иду вповтор. На кой плескать через край? Всё хорошат лад да мера. А такочки ты кто? Бабья подлизуха, бабья пристяжка. С бабой надь покруче. Вон поглянь на меня. Я стрельнул глазом, – старик в улыбке поворотился к своей жонке, – и моё подстарелое солнушко уже в трепете. Одним взглядом вбил в трепет! А ты... Я ссаживаю тебя в бабий полк. Как на бабью работу наваливаться, сигай в юбку. На той момент я тебе её и подносю, – с ядовитым поклоном отец тряхнул перед Михаилом кубовой юбкой. – Доласкался до подарочка!
Пыхнул распыльчивый Михаил порохом, толкнул от себя протянутую юбку в отцовых размолоченных нуждой руках тонких и бросился к двери.
– Стой, топтыга! – гаркнул батя. – Или ты перехлебнул?
Михаил остановился у самой у двери.
Стоит. Не поворачивается.
– Вернись, – уже мягче, уступчивей подговаривается отец. – Как я погляжу, сильно ты уж горяч. Не горячись, а то кровь испортишь... Вернись и забудь, чё ты издеся слыхал. Я думал так всю времю, видючи, как ты вился вокруг Нюроньки, лез к ней с помочью во всяких бабских делах-заботах. Эка курья голова... Пораскинул я сичас своим бедным умком и подскрёбся к мысли, что без тебя, Михайло... Без тебя, безо твоей помочи рази Нюронька поспела к ярманке с тремя кисейками? Не связала бы, не поспела бы, молонья меня сожги! Ты ей подмог. Она подмогла всем нам. Без мала шесть червонцев поднесла! Да с Нюронькой и обзолотеть недолго!.. Отрада душе видеть, каковская промежду вами уважительность живёт.
– А что ж только наполаскивали? – мягкость легла в Михаилов голос.
– Не с больша ума, – повинился свёкор. – Пришёлся ты нонь под замах[15] , я и наворочай гору непотребства... Выбрехался... Аж самому тошно...
– Больно вы подтру?нчивой, тятенька... – высмелел в улыбке Михаил.
– Таким орденком не похваляться... Не держи, первонюшка, сердца... Подай-та Бог, чтоб и даль так шло промеж вами. Ежли я допрежде то попрекал, корил, тепере наказываю: подмогай Нюроньке во всём во всякую вольную минуту. Нехай наша кормилица поболе вяжет!.. А юбку... Юбке всё едино, чьи бока обнимать, чьи коленки греть... Юбку, Михайло, с твоей согласности я подарю нашей Нюроньке.
13
Наличные денежки – колдунчики.
Раз я оказалась невесткой в цене, прибыльной, относился ко мне свёкрушка приветно. К дому я пришлась.
Свекровь пуще матери берегла меня.
Всего с ничего ела я спротни них.
Бывало, кухарит когда, так зовёт:
– Нюронька! Роднушка! А поть-ко, поть-ко сюда... Я тут задля тебя выловила мяску. На, любунюшка, поешь. А то ишшо поплошашь. Родимой-та матушки-та нетути, наедаться-та не за кем... Люди скажут, свекровка не потчует молоду-та... Нюронька, а курочка-та больше клюёт-та. Ну што ты, матушка, така струночка? Отощала...
– Были б кости...
– Ну одни ходячи мощи... Щека щёку кусает... Дёржи, не удумай говорить, што не хочется. Кака? жива душа калачика не просит? Чтоб в тело войти, да ешь ты повсегда до отпышки заподряд всё, пока в памяти! Главно, знай себе ешь, ешь, ешь. Дажеть на обед не перерывайся. Отдохни малече и снова ешь до отходу. Только тогда, хорошелька, и подправишься видом, окузовеешь, как барынька. На то вот тебе моё благословеньице...
Чего уж греха таить, в доме обо мне заботились.
Поважали.
14
Не дорого начало, а похвален конец.
Вскорости после свадьбы подвели Михаила под воинский всеобуч.
Отлучался всего на полтора каких месяца. Строго-настрого наказал дедьке Анике глядеть за мной.
У дедьки только и хлопот. Проснётся затемно, выберет мне в запас гулячую, свободную ложку понарядней и зараньше, пока у стола ещё никого нету, кличет:
– Нюронька! А поть-ко, поть-ко завтрикать-та. Поть-ко... А то Минька-та как нагрянет и ну с меня грозный спрос спрашивать: «А что ж ты тута за Нюронькой-та не ухаживал-та? А что ж ты не кормил-та нашу Нюроньку-та?»
Сплошь обсыпят, обсядут стол тринадцать душ. Только ложки гремят-сверкают молоньями. А я – не смею...
Вот убрали все борщ.
Мясо в общей чашке накрошено.
Дедька Аника стукнул ложкой по той чашке. Скомандовал:
– А ну таскай, кому что попадётся!
К середине стола, к чашке с мясом, со всех боков потянулись руки.
Исподлобья вижу: ложки сомкнулись над чашкой. Чашки совсем не видать уже, над ней словно цветок из расписных ложек.
Я взглядываю на эту живую чудную картинку, улыбаюсь про себя и... боюсь ложку поднять. Думаю, да как это я потащу то мясо, коль меж других не продёрну ложку свою к чашке? Даже сейчас руки трясутся, когда вспомню, как это мясо таскать.
Дедька Аника смотрит, смотрит да и положит мне сам кусоню мяса в ложку.
Я ещё больше не смею. Подумают, во прынцесса, во царевна-лебедь, всё выжидает, покуда ей положат. Сама, видите, не может...
Заявился Михаил. У дедьки радости ворох.
– Сдаю твою жону в полности-невредимости... Сам потчевал-та Нюроньку! Воот!..
На другой день израна – солнце уже отошло от земли локтя так на два – засобирались наши в храпы[16] за боровиками (боровик всем грибам генерал!) да за груздями.
Умывался Михаил. Я сливала ему.
– Возьмите и меня, – говорю. – Хоть на леса на ваши погляжу.
Михаил отцу:
– Тя-ать, можа, в нашу компанию впишем и Нюру? Уж больно жалобно просится.
Свёкор весь так и спёкся. Перестал обуваться. Примёр на том моменте, когда услышал мою просьбу: на весу держит за сапожные ушки выставленную ногу.
С минуту не мог никак слова вымолвить.
– Нюронька, – извинительный голос у свёкра так и вьётся птахой, – милушка, сирень ты моя духовитая! Да рази я тебе враг, супостатий какой? Где речь про тебя, я завсегдашно твою руку тяну. Повсегда всесогласный... Я со всей дорогой душой!.. Токо... А ну заблудишься? А ну заведё тебя дед леший куда в глухоманку к босому к старику?..
– К кому? К кому? – удивилась я.
– Босыми стариками у нас навеличивают медведушек, – пояснил Михаил.
– Медведушки у нас не с кошку. С избу! – стращал свёкор. – Идёшь лесом, а кустарики с корня повыдернуты. Косматый сергацкий барин грелся. Во-она как! Это мы с Минькой попадись ему, так он отвернётся, обхватит голову лапищами да в тоске в звериной и плюнет. Таких мешков с говном скоко перевидал он на своём веку! А вот совстреться ты с им, лесной архимандрит извнезапу и задумается кре-епенько. А плотно подумает-подумает медведкадумец и не упустит живую. Ну на кой нам такой уварок?! В жизни, Нюронька, всего хватишь... Крууто тут нам поддувало. Беды кульём валились... Поскупу жили-были... И голоду ухватили, и холоду... Мы никовда не шумели деньгами. Это уже при тебе единый разушко шумнули... С ярманки... Можь, при тебе побегим... Разбежимся жить в гору?.. А?.. А ты... Не-е! Нюронька, сладкая дочушка огнезарная, не входи во гнев. Не возьмём... Да без тебя, да без твоих кисеек всему нашему дому амбец. С рукой по миру лети!.. Уж ты лучше сиди вяжи. Оно всем нам будет и спокойней, и дороже.