Любил писать и рисовать свои автопортреты Карл Брюллов, младший современник Кипренского, очень чутко улавливая внутренние перемены, отразившиеся в чертах лица. То он живой юноша, то его черты горделиво застывают, словно выбитые на медали, то он разочарованный и полный внутреннего трагизма «герой времени», как на знаменитом автопортрете 1848 года.
А что же наш Орест?
Рассказывают, что он с юности был хорош собой и тщательно следил за своей внешностью, что отличало его от очень «не светских», не умеющих «общаться с дамами», да и просто несколько «диковатых» академистов, усвоивших «мужскую», почти монастырскую атмосферу Академии художеств.
Поэтому «лоск» Кипренского многим из них не нравился. Даже доброжелательно к нему настроенный скульптор Самуил Гальберг пишет: «Орест Адамович Кипренский был среднего росту, довольно строен и пригож, но еще более он любил far si bello («прихорашиваться». – В. Ч.): рядился, завивался, даже румянился, учился петь и играть на гитаре и пел прескверно! Все это, разумеется, чтобы нравиться женщинам»[39].
Для высокообразованного и «скромного», как аттестует его скульптор и историк искусства Николай Рамазанов[40], Самуила Гальберга забота о внешности и желание нравиться женщинам кажется странным, почти чудаческим.
Но ведь недаром Кипренский был «звездным мальчиком»! Он и должен был удивлять «скромных» академистов.
В этой связи странно, как мало автопортретов Кипренского до нас дошло. Притом что даже и дошедшие подвергаются сомнению: автопортреты ли это и Кипренский ли их автор. Положим, такого рода сомнение возникло в связи с «Автопортретом с кистями за ухом», которого мы касаться не будем[41]. Не слишком похож на Ореста и юноша, изображенный на «Портрете неизвестного в шейном платке» (ГРМ, 1808), который прежде считался автопортретом художника.
Но тут я должна сделать одно важное замечание. По сути, у романтического художника любой мужской портрет – в той или иной мере автопортрет. У Ореста Кипренского в этом смысле были свои явные предпочтения, модели, с которыми он хотел внутренне и внешне отождествиться. В разные годы его «идеальными» двойниками были то поэт Константин Батюшков, то раскованная молодежь из семейства Дюваль, то Александр Пушкин… Все курчавые, невысокие, бурные, внутренне свободные.
Мне кажется, что одним из первых таких «двойников» стал юноша в шейном платке, написанный в 1808 году. Юноша с выразительным красивым лицом, с курчавой шевелюрой, с мягким, но одновременно полным энергии взглядом – это какой-то идеальный Орест, Орест, ставший военным, Орест, которому ответили на чувство…
Тут возникает то ощущение душевной гармонии и просветленности, которое Орест повсюду жадно искал. Что-то ускользающее, «рокотовское», но одновременно горячее и детское есть в этом портрете.
И эти горячность, искренность и детскость пройдут через всю его жизнь, станут «родовыми» знаками его портретов. Не в этом ли проявилось его пристрастие к масонам, о котором пишет Яков Брук? В самом деле, дворяне-масоны его с юности окружали.
Масоном был граф Александр Сергеевич Строганов, президент Академии художеств как раз в те годы, когда Кипренский в ней жил и учился. На его смерть в 1811 году Орест нарисует трогательный «виньет» и будет считать графа «своим бывшим великим благодетелем»[42].
Масоном был и благоволивший к Оресту статс-секретарь Академии художеств А. Ф. Лабзин. Лабзин как раз и пострадал за свое нежелание безоговорочно смиряться с неправдой и абсурдом «холуйских» решений. Запротестовал, когда в Академию художеств решили принять Аракчеева и прочих любимцев государя.
– Разве они художники?
– Но они близки императору!
– Тогда давайте примем и императорского кучера – Илью Байкова. Он еще ближе.
За подобную дерзость Лабзин поплатился карьерой, был выгнан из академии и сослан.
Орест Кипренский, как представляется, не столько впитывал мистико-философские идеи русского масонства, сколько вот этот самый высокий и напряженный строй их духовной жизни, их презрение к вещам и богатству, моральный пафос, их апелляцию к внутреннему человеку. Все это «резонировало» с его собственным идеалом детской естественности и правдолюбия.
Прав Брук, который пишет о «внутренней религиозности» искусства Кипренского, в чем сказалась близость к масонству[43].
«Портрет неизвестного в шейном платке» запечатлел некий идеальный для молодого художника мужской образ. Он хотел бы на него походить. Смелость, открытость, доброта, но и решительность – вот приметы его героя.
40
См.
41