— Надо же, уголь! Как ты догадался, кум, что уголь у меня на исходе? Слово за слово, и стал кузнец сетовать на то, что угольщики нынче все норовят в Гёрус податься, хоть за бесценок, но там товар сбывают. Накупят разного барахлишка, напихают в хурджины и — домой. Невдомек им, что и в селе Каравиндж и кузница есть, и лавки, и базар… Не думают, что здесь можно подороже продать и подешевле купить, — сахар ли, чай ли, обувку ли… А хочешь, пожалуйста, будь гостем, ешь задарма, картошки напечем, яичек сварим, хоть мы и христиане, кяфиры по-вашему… А потом садись на коня, пой себе сейгях[6], езжай, куда хочешь…
Понял Аллахверди, что кузнец Томас совсем не прочь, чтоб такие заезды с углем продолжались. Но откуда было хозяину знать, что гость не был отроду ни угольщиком, ни торговцем. Аллахверди сеял-пахал, скотину держал, тем и жил. Поняв, куда гнет кузнец, он сказал, что уголь привез не продавать, а в дар, говоря по-местному "пешкеш".
— Душа моя, какой-такой пешкеш? — Томас выпучил глаза, окинув взглядом закопченные стены кузницы. — Видишь вот это горнило, кум, — я в него железо кладу, а достаю золото. Дюжину детишек вот этот молот кормит. И нет у меня нужды такой, чтобы уголь задарма брать. Ей-богу, или бери деньги, или придется тебе уголь в Гёрус везти!
— Ладно, кум, только сперва выслушай гостя.
Но кузнец все качал головой, сокрушаясь.
— Не дело, друг, в кумовстве такой пешкеш закатывать. Кум кумом, а счет счетом. А то, глядишь, у вас мусульманский бек сегодня другому коня подарил, а завтра ссору затеял, за винтовку взялся.
— А как ваши господа хорошие?
— У господ — счет копейка в копейку.
Так, за разговором, препираясь, гость с хозяином разъвьючили коня, сняли мешки и оттащили в угол.
Томас, положа руку на сердце, клялся, что задарма этот уголь не возьмет и мешки не опорожнит.
— Ладно, двойную цену с тебя сдеру! — весело отозвался Аллахверди. Умолк, прикидывая, как повести разговор о главном. Поглядел на сверток свой "пастушью дубину", прислоненную к стене. Томас прикусил губу. Смекнул, что тут дело вовсе не в угле. Он-то знал кое-что о связях гостя с Гачагом Наби. Да и сам, случалось, встречал-привечал гачагов, Хаджар принимал и провожал, честь по чести, выплескивая воду вослед[7]. Аллахверди не раз убеждался, что Томас умеет держать язык за зубами.
Молчали и хозяин, и гость, а потом кузнец, покосившись на "дубину", спросил:
— Слушай, Аллахверди, что это за здоровенная дубина?
— Возьмешь — поймешь.
— А чего ради ты ее как невесту нарядил?
— Чтобы "дубина" свою красу сохранила. — С этими словами Аллахверди закрыл ворота и задвинул, засов. Оглядев через изгородь дорогу, вернулся.
— Чего ты озираешься? Ты в доме у друга.
— Да я ничего… Дело требует осторожности.
— Чего, говорю, ворота запер? — Кузнец взял "дубину", развернул обмотку, и заблистала, заиграла в отблесках огня винтовка — айналы.
— Да это ж, никак, винтовка Наби!
— Не она, но пара ей.
— Откуда у тебя она взялась? Или, неровен час, с Наби беда стряслась?
— Цел и невредим.
— Как тебя прикажешь понимать?
— Это? Аманат[8].
— Аманат — свят.
— Знаю. Потому я с углем сюда явился. Кузнец отер вспотевший лоб.
— Гость, говорят, богом дарован. Но, по правде, если пронюхают, что у меня эта винтовка, лучшее — каземат, худшее — Сибирь!
— Похоже, струхнул, кузнец?
— Если голову жаль ради друга сложить, то и на плечах незачем носить.
— Что ж ты, кум, так побледнел?
— Как бы ни бледнел, за аманат будь спокоен. — Томас выпрямился. — Пропаду, а не подведу.
Аллахверди передал ему и одежду.
— Знаешь, Аллахверди, я вот как думаю: тот, кто поступится таким доверием, — последний сукин сын! — Кузнец сжал руку в кулак. — Ведь если в корень смотреть- ради кого Наби, сын Ало, в горы подался? А Хаджар в тюрьме томится? Ради нас, зангезурцев, мусульман, армян! То-то власть хвост поджала. С нами повежливее стала, уже и плетки свои не ^пускают в ход. И при женах, детях, как прежде, не изругают. К девушкам нашим теперь боятся приставать! А случится мне коня подковать — казаку ли, стражнику ли, — заплатят…
Аллахверди спросил:
— Скажи-ка, если вот сейчас казаки нагрянут, у тебя айналы обнаружат, как выкрутишься?
— У меня ж ворота заперты!
— А если оцепят?
— Коли зангезурская женщина в тюрьму угодила, то зангезурским мужчинам одно место — в бою.
— Верно, Томас, верно, — гость похлопал кузнеца по широкой спине. — Будь здоров.
И с этими словами он выглянул за дверь, проверил надежность стремянки, упиравшейся в раму чердачного проема.
— Ты что это, кум?
— Думаю, аманат надо бы понадежнее спрятать. Может, к сумеркам из Гёруса обернусь и заберу.
— А коня?
— Конь пока пусть здесь останется.
Томас проговорил, почесывая голову с уже редеющими волосами:
— Может, еще чем могу подсобить?
— Пока одно: держать аманат в целости и сохранности.
— Ну, это и бабе под силу. Я тебе о мужской помощи.
— Хранить аманат Наби — это и есть мужское дело.
— А если туго придется — можем кузницу на замок запереть и податься в горы.
— Я тоже было так подумал.
— Что ж не подался?
— Наби не велел.
— Почему ж? Разве Наби не хочет пополнения?
— Говорит, кто нам помогает, тот все равно что с нами в бой идет!
Глава шестая
Уверившись, что на кузнеца можно положиться, Аллахверди перекинул хурджин через плечо, отпер ворота и, пройдя через кривые тесные улочки, направился в Гёрус. Добрался до каземата, что расположен был на отшибе. И видит: власти живую стену вокруг каземата возвели. Казак к казаку, солдат к солдату, И птица не пролетит. Выходит, начальство зангезурское что-то учуяло, пронюхало… Понимало, что, хоть Хаджар в темнице, а Наби с удалым отрядом на воле. И тут гляди в оба. Рано ли, поздно ли, — жди заварухи! И тогда — кто кого. Либо Наби вызволит жену-подругу, ускачет, ищи-свищи, либо костьми ляжет вот у этих каменных стен. И потому шли донесения о Наби, как об очень опасном враге — от зангезурского начальника к гянджинскому генерал-губернатору, оттуда — в Тифлис, к кавказскому наместнику, а из Тифлиса — в Петербург, его императорскому величеству. И для вящей убедительности, число его вооруженных сторонников росло от донесения к донесению. Дескать, если не пресечь действия "кавказского Пугачева", то, чего доброго, поднимется весь Кавказ и империю потрясет невероятная смута. И потому посылались в эти края рота за ротой. Гёрус превращался в крепость. Отсюда в горы шли казачьи отряды, солдаты в серых шинелях. Перекрывали недоступные даже для джейранов проходы, блокировали горные тропы. Взоры всех сейчас были прикованы к гёрусскому каземату, все об этом думали, — и враги, и друзья, и та, и эта сторона. Аллахверди, давно уже всем сердцем преданный гачагам, отдавал себе отчет, какими жертвами чревата эта борьба не на живот, а на смерть. Он знал, на что идет. Знал и то, что, случись с Хаджар беда, каким это будет великим укором для него. Чего доброго, и в отряде дела разладятся. А врагу того и надо, выждет момент, передавит, перетопчет, перевешает; и сообщникам не поздоровится. И огласит дороги — от зангезурских гор до сибирской тайги звон кандалов. То-то будет веселье для господ-беков, ханов, есаулов, старост, лабазников и купцов. Алачики[9] подпалят, хибары порушат, голь, батраки кровавыми слезами изойдут. Если подумать, дело ведь вовсе не в одной Хаджар.
Аллахверди придирчиво проверяли на заставах и кордонах.
Однако в хурджине ничего подозрительного — хлеб да сыр. Отпускали.