Из полученных там ответов она знала и о переводе Мандельштама из Лубянки в Бутырку («Ося переменил квартиру»[252]), и об отправке его эшелона («Оси нет в Москве»), Возможно, что однажды ей удалось отправить О. М. в пересыльный лагерь письмо[253].
В Москве Н. Я. приходилось многое сносить, но едва ли не самым тяжелым для нее было насильственное «общение» с близкими, особенно с братом и невесткой.
«Мне гораздо легче одной, — писала она Кузину. — Одна я как будто с Осей. Не так остра разлука. <…> Любой разговор в Москве „вообще“ или „об искусстве“ (чего не переношу до слез) ощущается, как измена»[254].
Но Москва была и оставалась необходимостью. В каждый приезд Н. Я. понемногу редела мандельштамовская библиотека, чем, собственно, и оплачивалось струнинское жилье. Но когда раритеты кончились и жить окончательно стало не на что, — пришло понимание того, что нужно искать и находить иные, более экзистенциальные способы пропитания и существования.
Иными словами — подумать о работе и зарплате.
«Хозяин мой был текстильщиком, хозяйка — дочь ткачихи и красильщика тканей. Они очень огорчались, что я тоже впрягусь в эту лямку, но выхода не было, и когда на воротах появилось объявление о наборе, я нанялась в прядильное отделение. Работала я на банкоброшальных машинах, которые выделывают „ленту“ из „сукна“. По ночам я, бессонная, бегала по огромному цеху и, заправляя машины, бормотала стихи. <…> Восемь ночных часов отдавались не только ленте и сукну, но и стихам»[255].
С 30 сентября по 11 ноября 1938 года она проработала тазовщицей[256] прядильного комбината «5-й Октябрь» в городе Струнино Владимирской области. Знай себе подставляй жестяные «тазы» под размолотую белоснежную вату-сукно, лентой вылезающую из банкоброшальных машин. Оплата повременная — 4 р. 25 коп. в день[257], месячный заработок — между 115 и 200 рублями.
Струнино стало для Н. Я. опытом погружения в рабочую среду и самой настоящей солидарности трудящихся:
«Относились ко мне хорошо, особенно пожилые мужчины. Иногда кто-нибудь заходил ко мне в цех и протягивал яблоко или кусок пирога: „Ешь, жена вчера спекла“. В столовой во время перерыва они придерживали для меня место и учили: „Бери хлёбово. Без хлёбова не наешься“. На каждом шагу я замечала дружеское участие — не ко мне, а к „стопятнице“…»[258].
Работа многое изменила в образе жизни Н. Я. 10 октября она признавалась Кузину:
«…Я живу неподвижно. До сих пор жила своей бедой — мыслями об Осе. Сейчас меня разлучила работа с моим горем — единственным моим достоянием».
По контрасту с конкретными московскими родственниками далекий и все же немного абстрактный Кузин становился все ближе и все насущнее.
«Милый Борис! <…> Я знаю, что вы единственный человек, который разделяет мое горе. Спасибо вам, друг мой, за это»[259].
Или:
«После Оси вы мне самый близкий человек на свете»[260].
Упомянутая уже тема личной встречи — в Струнино ли, в Шортанды ли — поселилась в переписке с сентября. 20 сентября:
«Что касается до моего приезда — я конечно приеду. Но когда? Сейчас я буду ждать письма[261]. Думаю, что не дождусь. Через сколько времени я поверю в то, что его не будет? Просто не представляю…»[262]
А вот из письма от 14 октября:
«Я к Вам обязательно приеду. <…> По всей вероятности, это будет в апреле. <…> Я боюсь, что мы никогда не увидимся. И я боюсь встречи. Ведь мы оба, наверное, стали другими за эти годы. Мы не узнаем друг друга»[263].
22 октября она написала свое последнее письмо мужу[264]. Но — отчаявшись — не отправила его.
Настроением и стилистикой письмо это — словно продолжение и часть ее переписки с Кузиным — переписки, некогда столь привычной и столь дорогой всем трем корреспондентам.
Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
<…> Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
253
Получение из дома письма или телеграммы засвидетельствовал В. Л. Меркулов
260
Из письма Б. С. Кузину от 14 октября (
263
Мандельштамы переписывались с Кузиным, но не видели его с весны 1934 г., то есть более четырех лет (О. Э. был арестован в 1934-м, а Кузин — в 1935 г.).
264
Оригинал письма сохранился в