А пароход «Глеб Бокий» все уменьшался, и чайки сновали между его палубой и причалом, только прибавляя мхатовской театральности этой — почти производственной — прозе.
В «Свидании» поражает мастерски разыгранный психологический излом, самыми скупыми средствами — деталями и лакунами — разыгранный в этих четырех бесхитростных и почти статических картинах.
Складывается впечатление, что автор или знал, или вчувствовался в этот сюжет не только с соловецкой, но и с московской стороны. Был как бы всеми сразу, но в том числе и Владимиром[295].
Это — если угодно, Шаламов наоборот, анти-Шаламов: жестокий мир хорошо воспитанных и эгоцентричных хищников, еще не свободных от угрызений порядочности и оставленных на пока пожить на воле, в чистоте и тепле. Не «умри ты сегодня, а я завтра», а «живи ты вчера, а я сегодня»!
Отсюда же допущение и известный приоритет условностей. Ведь в реальности — ну какие там жены каэров на воле, да еще работающие во Внешторге? По ним разве АЛЖИР не плачет или другие подобные места?.. И какие такие ежегодные двухнедельные свидания, какие боа и муаровые ленты в купе? Что за северянинщина такая — или, может быть, и это тоже пародия?..
Не стихи и не проза
Впрочем, иные, кроме литературных, обстоятельства «ходки на Соловки» нам почти неизвестны. Д. Лихачев вспоминает, что, кроме Соловков, Казарновский посидел еще и в Кеми, причем было это в 1929 году. Упоминания Шипчинского (серьезного географа) и Горского (серьезного моряка) наводят на мысль о какой-нибудь научной береговой шарашке…
Впрочем, существовало на Соловках то благородное правило, согласно которому администрация, если истечение срока заключения выпадало на вненавигационное время, заранее переводила счастливца из островного узилища в материковое — досиживать причитающиеся недели или месяцы в Кеми[296].
Но о Казарновском известно, что ему — за примерное ли поведение (или за веселые стихи?) — скостили срок на полгода[297]. В таком случае освобождался он не 19 декабря, а 19 июня 1932 года, а из материалов второго дела видно, что и того раньше — 2 марта 1932 года.
Так что по этой причине в Кемь ему не полагалось. Так что же и когда он делал в Кеми? Загадка?
Загадка.
И загадок еще множество в этой злосчастной судьбе.
«Не стой на льду!..»: после Соловков
Как бы то ни было, но летом 1932 года Казарновский — уже свободный человек. Неизвестно, заезжал ли он в Ростов повидать мать: но не удивимся, если и не заезжал.
Удивимся другому — тому, что за ним не тянулось никаких «минусов». Иначе он бы не смог переехать в Москву и с головой окунуться в столичную литературно-богемную жизнь, в богемную особенно.
Писатель, с 1934 года — член группкома писателей при Гослитиздате[298]. Месячный литературный заработок — от 300 до 800 р. Беспартийный, со средним образованием. Роста, правда, хлипкого и здоровья не богатырского: туберкулез, легкая неврастения, сердце…
Хоть и лагерник, но Казарновский совершенно не испытывает в Москве тех изгойских проблем, что, скажем, в Воронеже мучили Мандельштама: «Читателя б! Советчика! Врача!..». Он вовсю печатается в центральной периодике («Красная новь», «Знамя», «Прожектор», «30 дней», «Красная звезда») и даже выпускает в ГИХЛе полноценную поэтическую книжку — «Стихи» (М., 1936), отрецензированную в «Знамени»[299].
Правда, книге, а точнее ее редактору Николаю Плиско, досталось на орехи от писательского функционера Ивана Марченко на совещании редакторов художественной литературы, состоявшемся 19 мая 1936 года. Р. Тименчик так сформулировал «эстетическую программу» Марченко: она «…выражается в охране символов советской государственности, в блокировании самой возможности пародийного, фамильярного, инфантилизирующего остранения слов-сигналов, имен-сигналов социалистической романтики»[300]. А ведь в свободном романтическом иронизировании — вся соль «поэтики» Казарновского!..
Проживал он в Островском (бывшем Мертвом) переулке, д. 20, кв. 6 — в комнате жены. Жена же — Марийка (Мария Павловна) Гонта, 30-летняя кинодива. Там же, в Мертвом переулке, она жила и в 1920-е годы, когда была замужем за другим поэтом — Дмитрием Петровским (1892–1955), собственно, и вывезшим ее в Москву из Глуховского уезда Черниговщины. С Петровским она хаживала в гости и к Пастернаку[301], и к Маяковскому (то есть к Брикам), и к Татлину.
296
На Колыме была прямо противоположная политика: под любым предлогом задержать рвущегося на волю до конца навигации и заставить его поработать еще одну зиму (а там, глядишь, и попадется на чем-либо — а тут мы и новый срок ему пришьем!).
297
Это навлекло на него нехорошие подозрения, впрочем, ни прямо, ни косвенно никем и ничем не подтвержденные, а вот судьбой опровергнутые.
300
См.:
301
О чем оставила воспоминания: