В соответствии с отлаженной советской схемой в каждой профессиональной области в октябре 1930 года отыскивались свои «правые уклонисты», чтобы публично клеймить их позором. Не стала исключением и писательская среда. Уже в номере от 4 октября 1930 года «Литературная газета» начинает публикацию длиннейшего «письма секретариата РАПП» «всем ассоциациям пролетарских писателей» «о развертывании творческой дискуссии».[528] В этом «Письме», разумеется, не обошлось без главки «Правая и „левая“ опасности в пролетарской литературе на нынешнем этапе».
Двадцать третьего октября к разговору подключилась «Правда», напечатавшая коллективную статью участников мапповского кружка рабочей критики «Натиск» под заглавием «Против правого уклона внутри РАПП (О книгах и статьях В. Ермилова)»: «В литературное движение вливаются новые сотни и тысячи рабочих—ударников. В целях их воспитания необходимо с еще большей силой развернуть идейную борьбу за генеральную линию партии в литературе, в основном правильно проводимую РАПП, против искажений этой линии справа и „слева“. Надо развернуть действительную самокритику, действительно „невзирая на лица“. Наиболее ярким, хотя и не единственным носителем системы правооппортунистических взглядов внутри РАПП является тов. Ермилов, книга которого „За живого человека в литературе“ (равно как и его последующие статьи) осталась до сих пор совершенно не разоблаченной и даже рекомендована ГУС для школьных библиотек. <…> Ермилов заявил, что Гумилева – этого активного белогвардейца, оголтелого врага рабочего класса „революция просто не интересовала, оказалась лежащей вне его личности“… <…> Задача заключается в том, чтобы… очистить наше движение от ермиловщины, лицемерно прикрывающей свою правооппортунистическую сущность заявлениями о согласии с основной линией РАПП».[529]
Однако на следующий день, 24 октября, близкая в то время к РАППу «Литературная газета» поместила статью самого Ермилова «За писателя – бойца». Никак прямо не реагируя на сокрушительную критику со страниц «Правды», Ермилов попытался косвенно дезавуировать едва ли не все обвинения, брошенные ему кружком «Натиск». Например, он недвусмысленно резко высказался о Гумилеве, в тайной снисходительности к которому этого правоверного рапповца уличали рабочие критики.
«Буржуазные поэты молились слову, – писал Ермилов, – они стремились окутать слово в глазах трудящейся массы туманом мистической тайны, противопоставляя слово всему мелкому, „земному“:
(Гумилев)».[530]
Вероятно, именно на полемику кружка «Натиск» с Ермиловым, а также на свод правил поведения для рядовых рап—повцев, напечатанный в «Литературной газете», Мандельштам в октябре 1930 года откликнулся следующим иронически—иносказательным стихотворением:
Комментарий Н. Я. Мандельштам: «„Раппортички“ – два „п“ – от слова РАПП. Это… <…> заинтересовало когда—то Фадеева».[531]
3
Мандельштамы переехали из Еревана в Тифлис в середине октября 1930 года. В ноябре они вернулись в Москву. В декабре – попытались закрепиться в Ленинграде. Тогда же было написано одно из самых известных Мандельштамовских стихотворений о Северной столице:
Несколько неожиданным претекстом этого стихотворения, по всей видимости, следует считать давние строки из петербургского цикла «Улица» (1905) Сергея Городецкого:
Стоит также отметить, что образ подающих голоса «мертвецов» из десятой строки Мандельштамовского стихотворения, по—видимому, уместно будет сопоставить со следующим фрагментом фельетона Бориса Пильняка «Слушайте поступь истории!», посвященного итогам процесса по делу о так называемой антисоветской «Промышленной партии», завершившегося 13 декабря 1930 года: «Процесс закончен. Мертвецы сказали свои последние слова, когда их слушали – именно мертвецы, а не смертники. И надо сказать – как слушали эти последние слова мертвецов те полторы тысячи людей, которые были в зале суда в этот час последних слов. Мертвецы, убитые не пулей, но приговором истории, – все же были живыми, у них двигались руки, на глазах у них были слезы, они говорили в смертной тоске. Каждый в зале, конечно, не мог не подумать о смерти. Лица слушавших были внимательны, только. Ощущения смерти не было в зале, – иль было ощущение освобождения от тысяч, от миллионов смертей, которые стояли за спинами этих мертвецов. Зал слушал так, как слушают лекции, где требуется не ощущать, но понимать. Мертвецы клали себя на все, которые возможны, лопатки пощады».[533] Не эту ли сильную пильняковскую метафору Мандельштам развернул против самого автора «Голого года», рассказывая в мае 1935 года С. Б. Рудакову о похоронах Андрея Белого: «…стоял в почетном карауле, а до этого – „стояли Пильняки – вертикальный труп над живым“»?[534]
Важно, что в финале своей статьи Пильняк характеризует обвиняемых по делу Промпартии как восемь интеллигентов «разночинского происхождения».[535] Нельзя ли предположить, что этот факт, хотя, конечно, не только он, откликнулся в следующих строках Мандельштамовского стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (май – 4 июня 1931 года):
528
Литературная газета. 1930. 4 октября. С. 1, 3. Публикация этого «Письма» была продолжена в номерах газеты от 9 и 14 октября.
529
Против правого уклона внутри РАПП (О книгах и статьях В. Ермилова). [Мапповский кружок рабочей критики «Натиск»] //Правда. 1930. 23 октября. С. 5.
531
532
Подробнее об этом стихотворении см., например: Левин Ю. И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998.
535