— Вы не можете иметь детей, — констатирую я.
На глаза Лидди наворачиваются слезы, а Рейд тут же возражает.
— Нет, можем, у нас еще будут дети. Мы просто надеялись, что это случится в соответствии с нашими планами, а не волей Господа. Разве не так, дорогая?
— А у меня есть ребенок, которого я не могу иметь, — продолжаю я. — Когда мы с Зои развелись, у нас в клинике осталось три замороженных эмбриона. Зои хочет их подсадить. Но я подумал… Я считаю, что они должны достаться вам.
— Что? — охает Лидди.
— Какой из меня отец? Я едва о себе могу позаботиться, что уж говорить о ком-то еще. Но вы, ребята… Вы заслуживаете иметь настоящую семью. Не могу представить для ребенка лучшей жизни, чем с вами. — Я медлю в нерешительности. — Честно признаться, я это ощутил на себе.
Рейд качает головой.
— Нет. Лет через пять ты встанешь на ноги. Возможно, снова женишься…
— Вы же не станете увозить от меня ребенка! — удивляюсь я. — Я так и останусь дядюшкой Максом. И смогу брать его с собой покататься на волнах. Научу его водить машину. И все такое.
— Макс, это безумие…
— Нет. Вы же рассматривали возможность усыновления, — говорю я. — Я видел брошюру на кухонном столе. Это то же самое. Пастор Клайв говорит, что люди часто усыновляют эмбрионы. Но этот эмбрион — ваша родная кровь.
Я вижу, что мой брат сдается. Мы смотрим на Лидди.
Должен признаться, во мне сейчас говорит эгоизм. Такая женщина, как Лидди, — красивая, умная, религиозная, — мечта любого парня, воплощение всего, чего у меня, наверное, никогда не будет. Все эти годы она оставалась ко мне благосклонной, даже когда Рейд злился на меня за то, что я не веду достойный образ жизни, или за то, что я бесшабашно гублю свою жизнь. Если Лидди забеременеет после подсадки эмбрионов, это будет ее ребенок, ее и Рейда, но, должен признаться, мне льстит мысль о том, что именно я смог вернуть на ее лицо улыбку.
Одному Богу известно, почему я не смог заставить улыбаться собственную жену.
Однако Лидди совсем не выглядит счастливой. Скорее испуганной.
— А если я и этого потеряю?
Такая вероятность не исключается, она всегда существует, когда речь идет об ЭКО. В жизни вообще нет гарантий. Точка. Ребенок, который родился совершенно здоровым, может неправильно лечь и задохнуться во сне. Многоборец может упасть замертво из-за врожденного порока сердца, о котором он даже понятия не имел. Любимая девушка может полюбить другого. Да, у Лидди может случиться выкидыш. Но какие остаются альтернативы? Что на последующие девять-двадцать лет этот ребенок останется кубиком льда? Или родится в семье двух женщин, решивших жить во грехе?
Рейд с такой надеждой смотрит на Лидди, что я смущенно отворачиваюсь.
— А если нет? — говорит он.
Внезапно я чувствую себя так, словно подглядываю в окно с улицы. Любопытный Том, соглядатай, а не молящийся.
Но ребенок… Этот ребенок не будет здесь лишним.
Вечером я чищу зубы в ванной для гостей, когда туда заглядывает Рейд.
— Ты можешь передумать, — говорит он, и я не делаю вид, что не понимаю, о чем речь.
Я выплевываю пасту, вытираю рот.
— Не передумаю.
Рейд смущенно переминается с ноги на ногу. Руки он держит в карманах брюк. Он мало напоминает того Рейда, которого я знаю, — человека, который всегда держит ситуацию под контролем, человека, обаянию которого можно противопоставить только его ум. И я с содроганием понимаю, что, несмотря на то что Рейд «золотой мальчик», который, кажется, всегда и во всем первый, я только что обнаружил, в чем он не силен.
В выражении благодарности.
Он снимет для другого последнюю рубашку, но когда речь заходит о том, чтобы получить добрую, такую в наше время редкую, помощь для себя самого, тут же теряется.
— Не знаю, что сказать, — признается Рейд.
Когда мы были маленькими, Рейд выдумал секретный язык, для которого составил словарь и все такое. Потом он научил этому языку меня. За столом он говорил: «Муму рабба воллабенг», и я прыскал. Мама с папой недоуменно переглядывались, потому что не понимали, что Рейд только что сказал, будто мясной рулет пахнет, как обезьянья задница. Этот язык сводил родителей с ума, они злились, что мы можем общаться за пределами обычной беседы.
— Не нужно ничего говорить, — отвечаю я. — И так все понятно.
Рейд кивает и обнимает меня. Он вот-вот расплачется, я чувствую это по его дыханию.
— Я люблю тебя, мой младший братик, — шепчет он.
Я закрываю глаза. «Я верю в тебя. Молюсь за тебя. Хочу тебе помочь». За эти годы Рейд много чего мне наговорил, но лишь теперь я понял, как долго ждал от него именно этих слов.
— Я это уже понял, — отвечаю я.
Миссис О’Коннор приготовила пончики. Она печет их по старинному рецепту, а потом посыпает сахаром. Я всегда ищу ее имя на информационной доске среди тех, кто записался принести что-нибудь к совместному распитию кофе после службы. Можете не сомневаться, я первый покидаю аудиторию, чтобы добраться до блюда с пончиками раньше детей из воскресной школы.
Я набираю себе в тарелку больше, чем положено по совести, когда слышу голос пастора Клайва.
— Макс, — окликает он. — Так и знал, что мы найдем тебя здесь!
Я оборачиваюсь с набитым ртом. Пастор стоит рядом с незнакомым мужчиной — по крайней мере, я вижу его впервые. Он выше пастора Клайва, его черные волосы гладко зачесаны назад с помощью какого-то мусса или масла. Галстук у него такого же цвета, как и торчащий из кармана пиджака уголок платка, — розоватый, цвета копченого лосося. Я никогда еще не видел у человека таких белых зубов.
— Ага, — говорит он, протягивая мне руку. — Печально известный Макс Бакстер.
«Печально известный? А что я сделал?»
— Макс, это Уэйд Престон, — представляет пастор. — Возможно, ты видел его по телевизору?
Я качаю головой.
— К сожалению, нет.
Уэйд смеется громко и искренне.
— Специалист по рекламе из тебя никудышный! Я старинный друг Клайва. Мы вместе учились в семинарии.
У него южный акцент, и от этого кажется, что слова, которые он произносит, плывут под водой.
— Значит, вы тоже пастор?
— Я адвокат и добрый христианин, — отвечает Уэйд. — Насколько одно может не исключать другое.
— Уэйд скромничает, — объясняет Клайв. — Он «голос» нерожденных детей. По сути, он всю жизнь посвятил тому, чтобы отстаивать и защищать их права. Он очень заинтересовался твоим случаем, Макс.
Каким случаем?
Я не понимаю, что произнес это вслух, пока не слышу ответ Уэйда Престона:
— Клайв говорит, что ты хочешь подать иск, чтобы твоя бывшая жена-лесбиянка не смогла заграбастать твоего ребенка.
Я смотрю на пастора Клайва, потом обвожу взглядом фойе, чтобы увидеть, пришли ли уже Рейд с Лидди, но я здесь один.
— Макс, ты должен знать: ты не одинок, — уверяет Уэйд. — Это какой-то гейби-бум [14]: гомосексуалисты пытаются извратить понятие семьи, подменив ее чем-то совершенно иным, а не любящими отцом и матерью в христианской семье. Моя цель — сделать для усыновления то, что делает «Закон о защите брака», ради неприкосновенности этого таинства, а именно: уберечь невинных детей, чтобы они не стали жертвами. — Он обхватывает меня руками за плечи и разворачивает от стайки церковных кумушек, которые подошли к кофейнику. — Знаешь, как я обрел Иисуса, Макс? Мне было десять лет. Я застрял в летней школе, потому что завалил экзамены после четвертого класса. И моя учительница, миссис Персиваль, спросила, не хочет ли кто-нибудь остаться с ней на переменке и помолиться. Признáюсь тебе, в то время меня меньше всего заботила религия. Единственным моим желанием было стать любимчиком учительницы, чтобы она мне первому дала в тот день печенье. Нам давали печенье, но шоколадного на всех не хватало, а ванильное на вкус было, извини за выражение, как дерьмо. Я решил, что если прочитаю вместе с ней несколько глупых молитв, то буду первым в очереди за печеньем. Разумеется, я слушал ее байки о том, что Господь то, Господь се. Я делал вид, что внимаю, но думал только об этом печенье. Когда пришло время обеда, миссис Персиваль разрешила мне быть первым. Я побежал к столу, чуть ли не полетел, ноги сами несли меня. Посмотрел на поднос — на нем не было ни одного шоколадного печенья.