Разумеется, тот факт, что каждая страна и каждая местность имеет свою специфику, не подлежит сомнению. Однако накопившаяся критическая масса различных Sonderwege должна, по идее, означать теоретическую несостоятельность концепции, но, как ни удивительно, именно эти все умножающиеся национальные особые пути стали основанием для ее возрождения. На стороне списанной было в утиль концепции выступили такие известные историки, как Юрген Кока и Гунилла-Фридерике Будде, уверенно заявив, что «сегодня еще рано отказываться от тезиса об „особом пути“ как от устаревшего исторического концепта» [Будде, Кока 2002: 83]. Появление на сцене различных «периферийных» для немецкой историографии особых путей вроде румынского или так мало знакомого большинству западноевропейских историков русского, наоборот, оказывается для Будде и Коки подтверждением теоретической функциональности самого концепта. «Очевидное и ошеломляющее» сходство дискуссии об особом пути России и Германии XIX века означает для них необходимость компаративного подхода в изучении различных особых путей. Таким образом, теоретический потенциал дальнейшего развития концепции Sonderweg лежит, по их мнению, в изучении взаимных связей и отношений между имеющимися особыми путями [Будде, Кока 2002: 81].
«Тонкие различия» (Бурдьё) развития концепции «особого пути» в российской историографии XIX века представлены в тексте Терренса Эммонса [Emmons 1999: 172]. И, несмотря на все сходство развития аналитической категории Sonderweg и концепции «особого пути» в немецкой и российской историографии, их близость не стоит переоценивать. Однако эта схожесть дала повод к умножению сравнительных исследований особых путей России и Германии, представляющих в результате сравнения только схему, по которой различные части российской или немецкой истории, а также закономерности их развития рассматриваются как соответствующие/несоответствующие некой абстрактной норме (Западу) [Luks, O’Sullivan 2001; Зиновьева 2011].
Сходство бросается в глаза и в дальнейшей обработке русскими и немецкими историками понимания собственной национальной истории как «особого пути». Тот же теоретический прием был задействован в осмыслении катастрофы нацизма как результата отсутствия развитой демократической традиции: от неудачи революции 1848 года в Германии через не менее кратковременный демократический опыт Веймарской республики к Третьему рейху [Plessner 1959; Rosenberg 1978] [188]Кока и Будде полагают:
Именно этот вопрос с 1930–40 ‐ х гг. стимулировал критическое направление в трактовках «особого пути» Германии, которая представала контекстом для формулирования самого вопроса. Он возник из жизненного опыта и научных интересов ориентированных на З апад историков, желавших разобраться с бременем своего национального прошлого и прояснить шансы на будущее [Будде, Кока 2002: 77].
Однако в тот момент, когда историки предполагают наличие «Запада» как некой нормативной модели, от которой немецкий путь отклоняется, они принимают субъективное решение и уже не могут избежать идеализации этого самого «Запада». Предпосылка «нормального пути» не может быть проверена или доказана и теоретически представляется очень сомнительной уже потому, что в любом случае особого пути присутствует идеализация того, что считается нормой В истории же, строго говоря, нет никаких других путей, кроме особых, а потому каждое европейское государство — и тем более каждое неевропейское государство — претендует на свой собственный путь к модерну.
Моим русским коллегам не может не быть симпатичен компаративистский подход Юргена Коки, предоставляющий исследовательскую возможность применения понятия «гражданское общество» к российской истории [Hildermeier, Kocka, Conrad 2000]. Однако теоретическая слабость концепта «Sonderweg» проявляется уже в том, что вся его обширная историография, в том числе и на основе социальных компаративистских исследований, не дала поворотного прироста знаний. По словам Бёдекера, было бы ошибкой недооценивать разнообразие подходов адептов особого пути Они образуют историографическую «семью» (Витгенштейн), которую объединяют накладывающиеся друг на друга ценности, утверждения и предпочтения. Вследствие этого вариативность в интерпретации концепта среди историков бесконечна, а количество производимой ими печатной продукции на эту тему — подавляет [Bödeker 2010: 147]. Выражаясь по-простому: каждый особый путь «особенен» по-особому, и найти некую общую норму, с которой все их можно было бы сравнить без теоретических натяжек, оказывается невозможно.
188
По этой же теоретической схеме действовали и историки так называемой Билефельдской школы [Hitzer, Welskopp 2010a].