Почему мы столь подробно останавливаемся на проблеме достоверности IV речи Андокидова корпуса? Дело в следующем: то, что говорит в ней оратор об остракизме, в ряде своих нюансов уникально и не имеет близких параллелей в произведениях иных авторов. Так, в начале речи (IV. 3 sqq.) мы встречаем самую жесткую и развернутую во всей античной нарративной традиции критику самого института остракизма как безусловно вредного для полиса. При этом пишущий не останавливается и перед прямым искажением фактов, заявляя, например, что афиняне якобы одни из всех эллинов пользуются остракизмом и ни один другой город не желает им в этом подражать (IV. 6). Это — явная передержка: в источниках есть недвусмысленные упоминания о функционировании остракизма и аналогичных процедур за пределами Афин (подробнее см. в приложении II). В дальнейшем тон речи становится более терпимым по отношению к остракизму, но характерно, что на всем ее протяжении этот институт рассматривается как наказание (τιμωρία, см., например, IV. 4; IV. 35)[29]. И это, в общем-то, находится в противоречии с суждениями более поздних авторов, которые, как мы увидим, отнюдь не склонны считать остракизм наказанием. Целью введения закона об остракизме, по мнению Андокида, была борьба с теми из граждан, которые оказываются сильнее законов и должностных лиц (τούς κρείττους των αρχόντων και των νόμων, IV. 35); это его высказывание полностью лежит в русле общепринятой в античности точки зрения на этот институт. Однако наряду с этим у интересующего нас здесь писателя есть и представление, что остракизмом изгоняли также за безнравственный образ жизни (например, Кимона будто бы за незаконное сожительство с собственной сестрой, IV. 33). Здесь перед нами уже значительно более редкая точка зрения, и интересно, что она встречается в таком раннем, почти современном событиям памятнике, заставляя задуматься: а не содержится ли в ней зерна истины? Впрочем, приступить к решению этого вопроса можно будет лишь в ходе рассмотрения инвектив на острака, имеющих отношение к моральному облику «кандидатов» на изгнание.
В IV речи корпуса Андокида имеется также несколько упоминаний о конкретных остракофориях. В частности, сообщение об изгнании остракизмом знаменитого афинского атлета-панкратиаста, периодоника (победителя во всех четырех панэллинских играх) Каллия, сына Дидимия (IV. 32), является единственным; этот остракизм не фигурирует больше ни в одном нарративном памятнике. Соответственно, факт, о котором идет речь, ранее обычно считался в историографии недостоверным[30]. Однако находка остраконов с именем Каллия, сына Дидимия, придала указанию Андокида несравненно больший вес[31].
Данные других ораторов IV в. до н. э. об остракизме не столь обильны. Лисий в крайне тенденциозном пассаже, направленном против Алкивиада Младшего, сына знаменитого Алкивиада (XIV. 39), говорит, что двух его прадедов — Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего — афиняне «дважды обоих» (δις άμφοτέρους) подвергали остракизму[32]. Это, на наш взгляд, весьма сомнительное, к тому же изолированное сообщение в последние годы стало использоваться рядом исследователей как почва для весьма ответственных выводов, и нам еще неоднократно придется на нем останавливаться. Демосфен мимоходом упоминает об изгнании остракизмом Фемистокла (XXIII. 205)[33], Аристида (XXVI. 6)[34]. Небезынтересно одно место из оратора Ликурга (Leocr. 117–118). Строго говоря, об остракизме в нем речи не идет. Однако уже высказывалось небезосновательное мнение, согласно которому упоминаемый там список «оскверненных и предателей» (τούς αλιτήριους και τούς προδότας) представляет собой не что иное, как перечень афинян, изгнанных остракизмом, начиная с его первой жертвы — Гиппарха, сына Харма[35]. Старший современник названных ораторов — философ Платон — только один раз касается остракизма (Gorg. 516d), говоря о том, что ему были подвергнуты Кимон и Фемистокл[36].
31
Подробнее см.:
32
33
34
35
36