Тогда одному из родственников покойной пришла мысль броситься к митрополиту Филарету и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.
Митрополит принял родственника (хотя время уже было неурочное – довольно поздно к вечеру), выслушал о несчастии, покачал головой и, вздохнув, заговорил:
– Ах, бедная, бедная, бедная... Знал ее, знал... бедная.
– Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду – это для семейства ужасно!
– Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?
– Полиция не дозволяет.
– Ну что там полиция! – перебил с милосердым нетерпением Филарет. – Ишь что выдумали.
– Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в полном уме...
– Ну-у что там врач... много он знает о полном уме! Я лучше его знаю... Женщина... слабая... немощный сосуд – скудельный: приказываю, чтобы ее схоронили по обряду, да, приказываю.
И как он приказал – разумеется, так и было.
Скромность киевского владыки тоже была необыкновенна. Однажды генерал-губернатор Бибиков, вернувшись из Петербурга, посетил митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, привел слова императора Николая Павловича о церковном управлении. Слова были такие: “О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый[4] да Филарет благочестивый, все будет хорошо”.
Услыхав это, как пишет Лесков, “митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил:
– Дай Бог здоровья государю, что он так ценит заслуги митрополита Московского!
– И ваши, ваше высокопреосвященство, – поправил Бибиков.
Филарет наморщил брови.
– Ну, какие мои заслуги?.. Ну что... тут... государю наговорили... Все мудрый Филарет Московский, а я... что – пустое.
– Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша оценка!
Но митрополит замахал своею слабою ручкою.
– Нет... нет, уж позвольте... какая оценка: все принадлежит мудрости митрополита Московского. И это кончено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство мне больше не говорить об этом”.
Лесков сообщает, что при этом митрополит “так весь покраснел и до того сконфузился, что всем стало жалко „милого старика“ за потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосновением к его деликатности”.
Царь Николай I в самом деле очень ценил митрополита Филарета, и в 1839 году пожаловал его императорским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного. О трогательном отношении императора к митрополиту говорит следующий эпизод из “Мелочей архиерейской жизни”.
Владыка Филарет любил иконописное дело, считал себя в нем сведущим и довольно смело вмешивался в работы по реставрации стенописи киевских соборов. Особенно владыка любил упомянутого выше иконописца отца Иринарха, который, однако, “имел несчастье писать всех святых на одно лицо”. И вот во время работ в главном храме Киево-Печерской лавры иноки-иконописцы закрыли новой живописью старинные фрески. Это считалось преступлением; Синод постановил сделать митрополиту Филарету строгий выговор. Подали записку императору. Николай I прочитал ее и начертал резолюцию: “Оставить старика в покое; мы и так ему насолили”.
Через некоторое время царь сам приехал в Киево-Печерскую лавру. Указав на группу монахов-иконописцев, он спросил у митрополита Филарета:
– Кто их учил?
– Матерь Божия, – простодушно ответил владыка.
– А! в таком случае и говорить нечего, – заметил император.
Известно, что Николай I в быту был очень неприхотлив, с презрением относился к материальной стороне жизни, не терпел праздности и, по сути, вел жизнь аскета. Посетив однажды Англию, он высказал пожелание, чтобы лишились дара речи “все эти болтуны, которые шумят на митингах и в клубах”. Будучи человеком суровым и решительным, император, как ни странно, в Киеве запомнился всем необыкновенной мягкостью.
Однажды (это было в 1845 году) он, никого не предупредив, появился в Лавре и всполошил всю братию – было как раз время трапезы. Кто бросился расстилать ковры, кто побежал облачаться. Николай же прошел прямо в церковь. Там никого не было кроме старика монаха, торопливо зажигавшего паникадило.
– Оставь, не надо, – сказал император, взяв старика за локоть.
Монах, не оборачиваясь и полагая, что ему говорит кто-то из послушников, не знающих еще о приезде государя, толкнул Николая Павловича локтем и сердито проговорил:
– Тебя никто не спрашивает! Иди вон! Сам знаю, что нужно.
Император улыбнулся и, не сказав ни слова, отошел в сторону...
Через несколько лет, когда Николай снова приехал в Лавру, оконфузился уже архидьякон Антоний. Этот человек обладал громоподобным голосом, а тут, думая поразить государя своими певческими способностями, и вовсе ревел с необыкновенной силой. Отстояв службу, император Николай сказал владыке Филарету:
– Служение ваше прекрасное, только... прикажите дьякону не горланить.
Понятно, как в те годы относились к монаршему слову. Все полагали, что последует строгое взыскание и отец Антоний будет отстранен. Зная при этом, как не любит владыка наказывать, все ломали головы, как же он выйдет из создавшегося положения. Вскоре в Лавру и в самом деле пришло предписание. Владыка Филарет писал:
“Государь Император в высочайшем присутствии при совершении Божественной литургии 24сентября 1850 года изволил изъявить всемилостивейшее одобрение соборного служения. Вместе с тем Его Величество, заметив весьма неприличный крик перводиакона Антония, изволил приказать мне удерживать вообще диаконовот неумеренного возвышения голоса при священнодействии. Духовный Собор Лавры обязан объявить иеродиаконам сию Высочайшую волю к должному и непременному исполнению”.
Вот и все наказание... Впрочем, на этом история с архидьяконом не закончилась. Надо сказать, что дьякон Антоний был человек огромного роста, богатырской наружности и совершенно дикого нрава. Благодаря необыкновенному голосу он со дня своего появления в Лавре пользовался различными привилегиями, что вконец его избаловало. Однажды ночью отец Антоний вышел из кельи на монастырский двор, где в ту пору стояли волы приехавших с вечера мужиков. Диакону пришла мысль сесть на вола верхом и прокатиться. Он так и сделал: отвязал самого рослого вола, замотал ему на рога ремень и взмостился на спину. Непривычный к верховой езде, бык пошел реветь, прыгать и метаться, а богатырь диакон, сидя на нем, “аки клещ на жужелице”, и жаря его каблуками в ребра, кричал:
– Врешь, не уйдешь!
Сон монастыря был нарушен. Спавшие под открытым небом странники и богомолки вскочили на ноги и в переполохе заметались по двору, думая, что перед ними бес. Словом, вышел страшный скандал, о котором, конечно же, доложили владыке Филарету. Митрополит решил сам разобрать дело и примерно наказать виновного. Он был глубоко возмущен безобразной выходкой отца Антония и собирался быть так строг, что даже опасался, как бы не дойти до жестокости. Перед судом он сказал одному из приближенных, благочинному Варлааму:
– Боюсь, что я буду жесток, а?
Тот постарался его успокоить, сказав, что виновный стоит сильного наказания.
– Да, разумеется, он, дурак, стоит, но я боюсь, что я буду уже очень жесток, а? – повторял митрополит.
– Ничего, ваше высокопреосвященство! Он снесет.
– Снести-то снесет, но ведь это нехорошо, что я буду очень жесток...