Не менее характерным, чем народничество, был для Елисеева присущий ему оппортунизм, корни которого лежали в неверии Елисеева в революционную борьбу[13].
Разделяя общее для близкого к нему круга людей увлечение социалистическими идеалами, Елисеев всегда относился скептически к насильственным способам борьбы. Его мало интересовали широкие перспективы политической деятельности и отдаленные ее результаты; гораздо больше привлекала его практическая возможность осуществления ближайших задач. По свидетельству А.М. Скабичевского, Елисеев принадлежал к числу людей трезвого реализма и практичности. «Не проповедуя никаких быстрых и решительных переворотов, – говорит Скабичевский, – они (подобные Елисееву люди. – Б.К.) в то же время требовали, чтобы правительство прежде всего и более всего заботилось об увеличении народного благосостояния, употребляя все зависящие от него меры, практически осуществляемые и не только не представлявшие никакой опасности для государственного порядка, но, напротив того, ведущие к большему упрочению его»[14].
Как мы убедимся ниже, народничество Елисеева и его оппортунизм проявлялись довольно ясно и в передовых статьях «Века».
В признании «земственности» основной чертой русской истории с Елисеевым вполне сходился Щапов. Противопоставление свободного земского саморазвития, образцы которого он искал в нашем историческом прошлом, бюрократическому строительству государства было излюбленной идеей Щапова. Если впоследствии, под влиянием сближения с литераторами, группировавшимися вокруг «Русского слова», он категорически отрекся от этой идеи, объявив ее результатом своего «семинарского невежества и пустоты» и «совершенного отсутствия естественных знаний»[15], то в то время, когда издавался «Век», Щапов находился еще всецело во власти этой идеи. Все статьи, помещенные Щаповым в «Веке», были посвящены ее обоснованию и развитию.
Доказывая жизненность крестьянского общинного строя, Щапов искал в нем задатков для обновления общественного и государственного строя России, будущность которой рисовалась ему в форме демократического государства, аппарат которого слагается из совокупности земских советов, начиная с волостных и кончая общероссийским. Взгляды Щапова на взаимоотношения народа и государства и на общину в значительной мере совпадали со взглядами позднейшего народничества. Вот почему нельзя не согласиться с утверждением Г.В. Плеханова, что труды Щапова, если «не легли в основу, то, по крайней мере, были весьма значительным вкладом в теорию народничества»[16].
Подобно Елисееву, Щапов предпочитал мирный путь реформ, пути революционному и надеялся на осуществимость своих идеалов без пролитий крови. Лучшим доказательством этого служит недавно опубликованное письмо его Александру II, написанное им в 1861 г. после ареста за речь, произнесенную им на панихиде по убитым в Бездне крестьянам[17].
Что касается Н.В. Шелгунова, то он стоял на несколько иной точке зрения, чем Елисеев и Щапов. В их рассуждениях об исконной русской «земственности» он усматривал опасную идеализацию старорусских порядков. Незадолго до выхода обновленного «Века» Шелгунов написал статью, в которой оспаривал взгляды Щапова[18]. В противоположность последнему Шелгунов утверждал, что в нашем прошлом нельзя найти ничего кроме «слез, да стонов, да плача, да целого ряда неудач, да целого ряда фактов, убеждающих в том, что можно строиться тысячу лет и все-таки не выстроиться». Однако, подобно Елисееву и Щапову, Шелгунов был уверен, что будущее России будет строиться не на западный манер, а по особому образцу, зародыши которого он искал не в нашем прошлом, а в настоящем. Шелгунов более, чем кто-либо другой из публицистов того времени, испытал на себе влияние идей Герцена относительно исторической миссии, выпадающей на долю России. Вспоминая впоследствии эпоху, последовавшую за севастопольским разгромом, и рисуя настроения русской интеллигенции того времени, Шелгунов писал: «Мы были непрочь предложить Европе наш общинный порядок и наши общественно-экономические основы, да и сами не находили нужным проходить тот тяжелый путь индивидуалистического экономизма и капитализма, которым прошла Европа. Не мне одному, – многим думалось, что в русской жизни, сохранившей черты быта, уже исчезнувшего в Европе, есть что предложить Западу». И далее Шелгунов вспоминает, как, посетив в 1856 г. Францию, он поражал знакомых французов своими «проектами обновления Франции русскими социальными началами»[19].
13
Единомышленники Елисеева предпочитают обозначать эту характерную черту его литературной деятельности не как оппортунизм, а как «реализм», «практичность» и т.п.
18
Статья эта, носившая название «Русское слово», предназначалась для «Современника», но в феврале 1862 г. была задержана цензурой. Она опубликована в XIV т. «Красного архива».