В. С. Соловьев
Ответ г. Владимиру Соловьеву
В статье «Свобода и вера», помещенной в январской книжке «Русского Вестника», я попытался установить границы так называемой внешней свободы, – в отличие от внутренней, субъективной, которая управляется своими особыми законами и с первою имеет общее только в имени. Мне казалось, и я там высказал, что лишь в меру своей веры каждое живое существо истинно нуждается в свободе и может се для себя требовать; требовать в степени столь безусловной, как безусловна его вера, и в тех именно определенных границах, в которых совершить некоторую деятельность у него есть назначение.
Так изложенный, этот взгляд и есть, и может быть понят только как направленный против индифферентистов. Индифферентизм я считаю отрицанием жизни; и в законы бытия, его все живущее какою-либо верою, утверждением так же не может проникнуть, и не должно, как он сам, разрушая все живое, не проникает в смысл особых, в нем лежащих, утверждений. И если, противопоставив его хаотической свободе принцип свободы живой и созидающей, я дал утверждающему в истории началу некоторый, против нее перевес, – я начинаю думать, что сделал нечто не незначительное. Статья, которая в побочных сторонах своих исполнена недостатков, в главном содержании своем мне представляется теперь и ценною, и важною. Непреднамеренно, я произнес слово, которое всего нужнее было произнести, – и которое я хотел и готовился произнести когда-нибудь, но не теперь, и не с силами утомленными, какими одними располагаю. В век равнодушия, разложения, я произнес слово: нетерпимость; конечно, лишь слабость моих слов, неслышность моего голоса была больна, а не самый смысл слова. Но если оно услышано, я его повторяю: «да, нетерпимость; да, непонимание законов умирающего; да, отвращение к нему до неспособности переносить его вид»[107].
I
Мой противник называет это «законом жизни животной»[108]; он не находит слов, достаточно сильных, чтобы заклеймить его[109]; и, наконец, просто отвергает, чтобы я высказал его серьезно, не впадая в ложь перед собою[110]. И, между тем, этою слепотой своего негодования он именно подтверждает его как вечный исторический закон, через который мы не только не переступаем никогда в действительности, но и не можем переступить. Все объясняется только тем, что он и я, мы живем различными утверждениями: он – утверждением хаоса, разрушения, смерти; я – утверждением планомерного движения в истории, созидания, жизни; но в смысл моего утверждения он очевидно так же не может переступить, как и я, конечно, смысл его жизни презираю, – и даже не признаю его смыслом жизни, но только косного бытия, как давление камня, который ненужно лежит на пути, как движение лавины, которая без внимания к засыпаемой им деревне рушит ее хижины, засыпает в пей людей, не ощущая их боли, не слыша их страдания. И не только он и я, мы не понимаем друг друга, но этим непониманием противоположного и вечно жила история. Закону «жизни животной», как он называет указанный мною принцип, без сомнения, он противополагает «закон жизни под-благодатной»: но разве христианский мир не отрицал так же полно языческого, как я в эту минуту отрицаю принципы индифферентизма? разве он видел в его подвигах что-нибудь кроме смелых преступлений, в добродетелях – кроме красивых пороков? И сам Спаситель разве мирился с фарисейством, входил с ним в согласие, выбирал, что бы из своего соединить с чем-нибудь, что есть там, в «закваске фарисейской и саддукейской»? И неужели мой оппонент, автор нескольких богословских трактатов и вот уже много лет инициатор подобного эклектизма в жизни церковной, так мало вдумывался в Евангелие, что не понял главный смысл утверждений Спасителя: что ни терпение мертвое, ни нетерпение[111]. Он не проповедовал, но правду внутреннюю в отличие от правды внешней, и с последнею не мирился, ей не простирал прощающей руки; мытарь – в раю, в раю разбойник, там грешница; по где богатый юноша, не хотевший сделать последнего? на лоне ли Авраама законники? Нет, мы о них слышали: «истинно, истинно говорю вам, земле Содомской и Гоморрской будет отраднее в день суда, нежели им».
II
Явившись среди нашего общества с истолкованием «учения о Логосе»[112], он не замечает, как вот уже много лет, при молчаливом терпении всех, он являет неслыханный пример кощунства над Евангелием, и среди народа, темного в книжном научении, но поистине мудрого, являет еще невиданный никогда образец религиозной тупости. Этот народ и жив тем, что, изо дня в день слыша на литургии чтение Евангелия, усвоил его дух и смысл в целом; и, не ошибаясь, этот его цельный смысл применяет к жизни, им судит другого, и, прежде чем другого и строже, чем другого согласно этому смыслу, им судит себя. Г-н Вл. Соловьев взглянул на Евангелие, как боец на арсенал, из которого он мог бы извлечь себе оружие. Его писания мелькают всюду текстами, и он не чувствует, как весь смысл этих писаний, самый дух, с каким они начаты, не только не имеют уже в себе ничего евангельского, по являются совершенным его отрицанием; ненавистник своей родины[113], презирающий его церковь[114], что, наконец, он любит? И без любви, со словами только осуждения всему[115], зачем берет он слова из святых книг; как тать, прокравшийся в церковь и там пойманный, машет священными предметами, захваченными с жертвенника и престола. Не для того эти предметы, святотатец; не для того Евангелие, чтобы им сокрушать, колоть, уязвлять, но чтобы исцелять, и еще ранее – исцелиться; только.
107
Именно эти выражения, тщательно выбирая из моей статьи и подчеркивая их, г. Вл. Соловьев считает особенно… неприличными? страшными? Потому или другому, но только доносит о них своей «публике», см. «Вести. Евр.», с. 912.
108
Именно эти выражения, тщательно выбирая из моей статьи и подчеркивая их, г. Вл. Соловьев считает особенно… неприличными? страшными? Потому или другому, но только доносит о них своей «публике», см. «Вести. Евр.», с. 911.
109
«Всякий зверь и всякая птица, если бы они имели дар слова, высказались бы, наверно, в том же смысле… «Иудушка не был бы самим собою, если бы зверообразно-дикую сущность своей веры или своего закона жизни излагал прямодушно от своего собственного имени или от имени единомышленных ему зверей и диких людей. По натуре своей он еще более лжив, чем скотоподобен; свой готтентотовский (почему не готтентотский?) субъективизм он фальшиво привязывает к универсальной и объективной истине и т. д.» – с. 911.
110
В эпиграфе своей статьи против меня (и, следовательно, как бы определяя цельный смысл моей статьи) он говорит: «Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит!.. Ни одного-то ведь слова верного нет! все-то он лжет!.. ничего он такого не чувствует». Там же, с. 906.
111
Если бы Иудушка с правдивым благочестием относился к указаниям священных текстов, а не злоупотреблял ими для своей скверной тенденции, то он, но вопросу о веротерпимости (ведь я же веротерпим) припомнил бы не Содом и Гоморру, а то Самаринское селение, где из-за религиозной розни не приняли Христа, как идущего в Иерусалим. «Видя то, ученики его, Иаков и Иоанн, сказали: «Господи, хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал?» Но он, обратившись к ним, сказал: не знаете, какого вы, духа». Мы преднамеренно не будем разбирать этого текста, ни того, к чему он относится, ни того, на что в апостолах указывает; но заметим, что ведь слова эти сказаны Богом, Которого разумея, и я в статье «Свобода и вера» оговорился: «не отвергаю, что, в универсальном смысле, свобода может быть, однако, сознаваема, но только в самом универсе, координирующем индивидуальный свободы, с знанием верховным и абсолютным их относительного значения и окончательного смысла («Русский Вестник», янв., с. 269). Мой критик не различает Бога от человека.
112
«Жизненный смысл христианства; философский комментарий на учение о Логосе ап. Иоанна Богослова», 1883.
113
«…Ведь относительно семьи мы находим в божественном законодательстве две заповеди или два закона. Первая из сказанных заповедей есть та, которая дана через Моисея народу израильскому: чти отца твоего и матерь твою, да благо та будет и долгопетен буде на земли. Вторую заповедь дал Христос ученикам своим: «Идяху же с Ним народи мнози: и обращен рече к ним: ащс кто грядет ко Мне и не возненавидит отца своего и матерь, и жену, и чадо, и братьев, и сестер, ащеже и душу свою, не может Мой быти ученик». (Ев. Луки, XIV, 35-26).
«Предписывая любить всех, даже и врагов, Евангелие, конечно, не может исключать из этой истинной любви наших ближних, семью. Однако же прямо сказано: «аще кто не возненавидит». Значит, есть такая ненависть, которая не противоречит истинной любви, а, напротив, требуется ею. Значит, есть и такая кажущаяся любовь, которая противоречит истинной любви; от этой ложной любви и нужно отрешиться, в этом смысле и нули ю возненавидеть, возненавидеть не только себя или «душу свою», но и свою семью, и всех близких своих, и народ свой, – ибо в других местах Нового Завета требуется «терпение и от своего народа». Вот эта-то истинная ненависть, упраздняющая ложную любовь, ложную и слепую привязанность к своему родному – она-то и есть то самоотречение – не личное только, но и семейное, и родовое, и национальное, которое выдумано не мною и какими-нибудь западниками, и возвещено и западу, и востоку в Новом Завете – в выражениях более резких, нежели самоотречение». Владимир Соловьев. Национальный вопрос в России. Вып. 1-й. изд. 3-е. СПб. 1891, стр. 62 – 63 – Вот уж вспомнишь: «во гресех зачала меня мати моя».
114
«…Мы самодовольно взирали на трудный и скользкий путь западного собрата сами сидя на месте, и сидя на месте не падали». (Влад. Соловьев. Три речи в память Достоевского. М., 1884, с. 47). Так определен им смысл исторического существования восточной церкви, в отличие от западной.
115
См.: «Национальный вопрос в России». Эта книга собственно идейного raison d’etre (смысла – фр.) не имеет.