В 30-х годах прошла целая вереница показательных политических процессов. Среди них отметим упомянутый процесс Промпартии (25 ноября – 7 декабря 1930 г.). Примечателен он только одним: на этом процессе выделялся «голосистый» солист в лице профессора Л.К. Рамзина.
Он, по словам А. Солженицына, являл собой уникальный тип «цинического и ослепительного предателя». Рамзин был неудержим в своей готовности заслужить прощение, он был красноречив и напорист, он клял свою судьбу за то, что был зачат проклятым интеллигентским семенем, он призывал любимую советскую власть «на темном и позорном прошлом всей интеллигенции… поставить раз и навсегда крест».
В преддверии I съезда Союза писателей еще более заострил свое безжалостное публицистическое перо М. Горький. Причем писал не только статьи, но и письма. И не кому-либо, а первым лицам страны. В письмах этих его «мнения» о собратьях по литературе – «Последний из удэге» А. Фадеева он в письме к А. Косыреву назвал «неудачной книгой», а уж второй ее том – и вовсе «плохим».
И сам он получает многочисленные письма от таких же ревнителей пролетарской письменности. Ф. Гладков (тот, что «Вольни-ца», а то, поди, и не узнает сегодняшний читатель этого советского классика) пишет М. Горькому проникновенные строки: «… когда я слышу таких писателей, которые чванятся своей “культурностью”, как Булгаков… или бывший большевик Эренбург, мне горько, мне невыносимо от их, извините за выражение, блевотины, которую они изрыгают…».
А Вс. Вишневский под обливание друг друга помоями даже базу подвел: нам, советским, «отрицать взаимно (курсив мой. – С.Р.) достоинства, манеры, стили и прочее» вроде бы как само со-бой. Иначе-то как? Иначе – не по-советски.
(Заметим в скобках, что если сознательно не обращать внимания на взаимную писательскую «заглазную» ругань, которая в 30-е годы была во многом элементом ритуала политической благонадежности, а отметить только взаимооценки писательского творчества, то и они в основном малозначимы и совсем неинтересны, ибо, как точно подметил Б. Сарнов, «каждый строит свою поэтическую вселенную, в центр ее помещая себя. Это – энергия заблуждения, без которой поэт не может стать самим собой»).
Что же означало, по Вс. Вишневскому, «отрицать взаимно»? Легализацию травли и доносов и ничего более. То был социальный заказ органов, и автор «Оптимистической трагедии» его понял верно. Как тут не вспомнить А. Чехова, который не верил в стенания русской интеллигенции и не жалел ее, ибо своих притеснителей она пестует сама.
Иллюстрировать эту очевидную мысль необязательно. И все же.
… В сентябре 1936 г. состоялось собрание редакции «Нового мира». Все сотрудники и приглашенные постоянные авторы этого самого читаемого советской интеллигенцией журнала дружно заклеймили «вражеские действия» писателей Б. Пильняка, А. Селивановского и Г. Серебряковой. Какие это были «действия», сейчас никакого значения не имеет. Важен сам факт подобного ярлыкования.
… В 1937 г. в «Правде» статья о романе Б. Ясенского «Человек меняет кожу». Там оно названо «двурушническим произведением». И тут же сорвались с цепи Вс. Вишневский, Ф. Панферов и др.
… 27 апреля 1937 г. на собрании писателей «разбирали» драматурга А. Афиногенова. Солировали там В. Катаев и Ю. Либединский.
… Но более других усвоил теорию взаимной ругани Вс. Вишневского М. Шолохов. Собрания писателей он не любил. Не его масштаб. Из своей станицы он выезжал в столицу в основном на партийные съезды, и на них брал слово. На XVIII съезде ВКП(б) в 1939 г. он так посочувствовал своим арестованным коллегам: «Это мразь. Это были попросту паразиты, присосавшиеся к живому, полнокровному телу советской литературы». А в 1966 г., выступая на XXIII съезде КПСС значительно «помягчавший» (с возрастом) Шолохов искренне пожалел, что сейчас не 20-е годы и он не может, следуя принципу революционной целесообразности, вынуть из кобуры наган и шлепнуть, как контру, двух писателей: А. Синявского и Ю. Даниэля, уже сидевших в то время в лагере.
Так как же нам быть? Только читать «Тихий Дон» да «Под-нятую целину» и не ведать, каким был их автор? Или, узнав о М. Шолохове то, что нам не нравится, изменить свое отношение к его творениям или – того хуже – вовсе их не читать? Тут, как говорится, возможны варианты.
Придется повторить: гений и злодейство очень даже совместимы. Так что не правы Вы были, высокочтимый Александр Сергеевич. Как совместимо ВСЁ в этой жизни. Вы просто представить себе не могли, что может быть такая жизнь. Сделав же подобное «откры-тие», нам тем паче необходимо пронаблюдать за механизмом столь неприятной совместимости. И это не будет подмена «поэзии биографией», замена творчества писателя описанием его жизни. Как-то не хочется поддерживать мнение литератора Е. Ушаковой, что у Е. Баратынского и Ф. Тютчева «не было биографии». Только в том случае можно считать ее правой, если за «биографию» принять нечто экстраординарное: неправедный суд, дуэль, беспробудное пьянство, бродяжничество. А коли жизнь сочинителя протекала размеренно, без изломов и надрыва, то человек как бы и не жил, точнее, жил, но «без биографии».
Но бывает и так. Именно факты биографии приковывают к творчеству поэта всеобщее внимание, и он становится любимым всеми, а относящиеся к его сочинительству с равнодушием вдруг оказываются людьми отсталыми и малокультурными. Так случилось с творчеством И. Бродского. Невозможно отрицать, что не последнюю роль в его вознесении на поэтический Олимп сыграла судьбоносная цепь событий: сначала судилище в стиле 30-х годов и его более чем достойное поведение во время этого публичного издевательства, затем открытое письмо Л.И. Брежневу и эмиграция, присуждение ему Нобелевской премии по литературе и, наконец, полное внутреннего благородства, без всякого озлобления его отношение к тем, кто был причастен к слому его жизни.
Л. Гудков и Б. Дубин пишут по этому же поводу несколько грубовато, но в принципе верно: «Допустим, И. Бродский сам по себе – тунеядец, претенциозный малый, не лишенный дарования, но… но в качестве Нобелевского лауреата, поэта, признанного за границей, более того – “воплотившего в своем творчестве стихию русского языка”, он автоматически становится идолом современной поэзии».
Плохо, конечно, когда верх берет другая крайность и страдает творчество писателя из-за выставленной сегодня оценки за его тогдашнее поведение. Твердо держал удары власти – хороший писатель, быстро раскисал и готов был на любые «услуги» – плохой. Эталонным объектом для подобных суждений стал, к сожалению, Ю. Олеша. Многие уже подзабыли, кто сочинил «Трех толстяков», изумительно даровитый дневник «Ни дня без строчки», но все зато знают, что Ю. Олеша одним из первых сдался на милость победившей силы и служил ей не за совесть, но за страх.
И все же, как бы не тщился советский режим, особенно в годы взбесившегося ленинизма * согнуть человека, лишить его кислорода и заставить замолчать, это оказалось непосильной задачей. Ибо были еще «сокровенные люди» и в них было еще много «нечаянного», а этого не отнять. Потому и свободу до конца убить не удалось. В определенном смысле в условиях тирании проще отнять жизнь у человека, чем лишить творческую личность свободы мысли.
Вполне очевидно, что в разработке авторской модели судьбы поэта или писателя одинаково неприемлемы две крайности: когда смысловым ее стержнем оказывается «биография вещей» (само собой, сочиненных) в ущерб личности и когда центром такой модели является жизнеописание поэта, а его творческий подвиг оказывается лишь фоном, на котором описываются чисто жизненные коллизии. Этих двух крайностей талантливый автор, конечно, избежит, а общих рецептов, как это сделать, к счастью, не существует.
* Весь исторический период господства в нашей стране идеологии ленинизма как бы естественным образом распадается на этапы: