Характерный момент — мимикрия авторов. (…)
Обычно эти люди, зная, что их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: «Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хорошенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен». И нужно сказать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита. Был такой специалист по порке — Струмилин[87], который утверждал в предисловиях, что автор, конечно, не марксист, но «фактический материал» останется, он всё-таки оставляет такой-то след своим содержанием, он что-то доказывает, и надо предполагать очень высокую критическую способность читателя, который мог бы разобраться. (…)
< Далее подробно о философских трудах. > Нужно сказать относительно Лосева[88]. Лосев начал писать совершенно невинные вещи, об Аристотеле, например. В последний раз нас крыли на XVI съезде партии[89] за то, что мы разрешаем книги Лосева. Это большая наша ошибка. Ошибка прежде всего та, что политредактор не прочёл этой книги, только переворачивал её, а самое главное, что этот господин в эту книгу около 100 страниц включил вещи, которые не представлял <в цензуру> и напечатал в Троицком бывшем Сергиевом Посаде. Оказалось, что там были вещи не только идеалистические, но прямо-таки контрреволюционные, и удивляешься прямо, на что человек рассчитывал, неужели он думал, что никто её не будет читать? Нашлись всё-таки коммунисты, которые захотели отточить зубы и прочли эту книгу. Такие люди, как Лосев, сейчас, конечно, не выступают и не будут выступать: урок здесь был дан хороший и по всем направлениям. Мы по нашему направлению сняли того товарища, который пропустил эту книгу не читавши. Лосев получил хороший урок, его приятели это знают и не могут теперь так выступать.
Я перехожу к художественной литературе. Это самый сложный и трудный фронт, на котором драки у нас с издательствами и авторами будет больше, чем на каком-либо другом.
Надо сказать, что характер изданий очень резко меняется по отношению к тому, что было раньше. Раньше нам давали литературу махрово-контрреволюционную. Возьмём таких писателей, как Замятин, Булгаков. Замятин даже ухитрился выпустить сказку, политический смысл которой таков: как бы большевики ни пытались построить новое общество, они построить его не смогут, потому что на крови, на костях нельзя ставить, потому что от разложившихся трупов в этом новом обществе идёт смрад и все бегут из него, зажавши носы. Такова была сказка, которую напечатали и против которой я печатно выступил в журнале «Под знаменем марксизма»[90].
Затем тот же Замятин представил роман, изображающий социалистическое общество. Социалистическое общество — это конюшня, довольно тёмная, грязная, в которой много стойл и в каждом стойле находится свинья. И всё… и больше ничего нет. Вот, примерно, социалистическое общество[91].
А Булгаков представил роман ещё замечательнее. Какой-то профессор подхватил на улице собачонку, такую паршивенькую собачонку, никуда не годную, отогрел её, приласкал её, отошла собачонка. Тогда он привил ей человеческие железы. Собачонка выровнялась и постепенно стала походить на человека. Профессор решил приспособить этого человека в качестве слуги. И что же случилось? Во-первых, этот слуга стал пьянствовать и буянить, во-вторых, изнасиловал горничную, кажется. Потом стал уплотнять профессора, словом, безобразно себя вёл. Тогда профессор подумал: нет, этот слуга не годится мне, и вырезал у него человечьи железы, которые ему привил, и поставил собачьи. Стал задумываться: почему это произошло? Думал, думал и говорит: надо посмотреть, чьи же это железы я ему привил. Начал обследовать больницу, откуда он взял больного человека, и установил — «понятно, почему всё так вышло, — я ему привил железы рабочего с такой-то фабрики». Политический смысл тут, конечно, ясен без всяких толкований. Мы, конечно, не пропустили такой роман, но характерно, что была публика так настроена, что позволяла себе подавать такие романы. Я бы сказал, что сейчас таких романов не подают, но нечто в таком роде всё ещё бывает, а наши товарищи всё ещё печатают[92].
В области художественной литературы хотя и нет таких махровых рассказов и романов, какие представляли Булгаков, Замятин и те, которые печатались в сменовеховской «России»[93], но нам надо быть пожёще с художественной литературой. Наша точка зрения должна быть тоньше, и если раньше мы смотрели в очки, то в дальнейшем, может быть, придётся смотреть с лупой, но эти вредные, враждебные нам элементы отыскивать.
87
Станислав Густавович Струмилин (1877–1974) — экономист, академик. Глава цензуры явно передёргивает: сам Главлит категорически требовал «марксистских предисловий» к различным книгам — это часто было непременным условием их выпуска.
88
Алексей Фёдорович Лосев (1893–1988) — крупнейший русский философ и филолог. После заключения в начале тридцатых годов мог заниматься лишь педагогической деятельностью в провинциальных высших учебных заведениях, в Москву вернулся в 1942 году.
89
Философ «удостоился» внимания на съезде со стороны полуграмотного Л. М. Кагановича; после этого, естественно, была развязана погромная кампания в печати, все его книги были конфискованы.
90
Речь, очевидно, идёт об аллегорической сказке Е. И. Замятина «Церковь Божия», опубликованной ещё в 1920 году в альманахе «Петербургский сборник». Сюжет её — убийство Иваном, возжелавшим построить «невиданную церковь», купца; однако верующие в ужасе покидают смердящий, построенный на крови храм.
91
Лебедев-Полянский явно что-то путает: в романе «Мы», который он, скорее всего, пересказывает, никаких «свиней в конюшнях» (!) нет.
92
«Собачье сердце» пытался напечатать в 1925 году руководитель издательства «Недра» Н. С. Ангарский, но безуспешно: цензура запретила публикацию. В мае 1926 года рукопись повести была конфискована ОГПУ во время обыска у писателя, затем, после отчаянного письма Булгакова, была ему возвращена. Открыто напечатана лишь шесть десятилетий спустя (Знамя. 1987. № 6), но «самиздатский» тираж повести достигал десятков, если не сотен тысяч экземпляров. Лебедев-Полянский, ёрничая и издеваясь, безбожно перевирает содержание повести, не без изрядной доли демагогии и подтасовки. «Донором» Шарика, как известно, был не «рабочий», а «Клим Григорьевич Чугункин. 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий.
Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз — происхождение спасло, в третий раз — условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам». Но такой «анамнез» Полянского, конечно, не устраивал.
93
Сменовеховский журнал «Россия» выходил с 1922-го по 1925 год под редакцией И. Лежнёва, затем закрыт цензурой.