Начались взаимные угощения, а между тем Калиновский, как было слышно, положил на месте 3.000 из 5.000 «хлопов», которые намеревались ударить на литовские байдаки под Киевом и, овладев ими, осадить немногочисленное литовское войско. Одновременно с этими «хлопами» спускались по Десне к Киеву казацкие чайки, и еслиб им удалось покушение, то оно было бы надлежащим комментарием смиренного, миролюбивого и богобоязенного письма казацкого батька к Потоцкому. Казацкая флотилия ударила на литовские байдаки 6 римского сентября, но без пособия пехоты ничего больше не сделала.
В Киеве между тем своевольники (как пишет Ерлич) зажгли «для грабежа» Подол. На другой день пожар возобновился. Сгорело 2.000 домов (одних шляхетских 300) и несколько церквей, в том числе и Пречистая в рынке, в которой хранились градские и земские книги; сгорели также и (братские) «школы».
Казаки чуяли, что конец их добычному промыслу приближается; что ляхи с одной стороны, а москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права; что только в единении с татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядников. К берестечским беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные казатчиной мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:
Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в казаки по-прежнему; а хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв казацкого батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и паволочан, не миновал казацкий террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельской кушнерке, и отвращение к труду, от которого все отвыкли.
Интеллигенция церковная, полонизованная Петром Могилою, умолкла с своими наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою польщизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над ребеллизантами поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия «духовной школы» Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим, столетним затворником, преподобным Иовом Почаевским, скончавшимся в этом году [61]. Над антипанской паствой Иоанна Вишенского, Иова Борецкого, Исаии Копинского господствовал безнравственный казак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции по базарам и караван-сараям каждая победа янычар и снахов немедленно воспевалась присяжными турецкими и славянскими бардами, — среди наших малорусских рынков, во всем похожих теперь на азиатские, пелись казацкие легенды, имевшие целью возбуждать воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской веры с самого начала его бунта:
Теперь война за веру сделалась кличем и таких казаков, которые держали татарским обычаем по нескольку жен, и таких, которые продавали их на рынках вместе с прочею животиною, или, как поется в песне, променивали жинку за тютюн та люльку... Смерть недостойного коринфского митрополита под Берестечком сделалась в казако-мужицкой Малороссии печатью веры, и даже татарское людохватство среди казаков истолковывалось «гонением ляхов на благочестие». Между тем азиатские хищники, в руках казацкого батька, были мечом обоюдоострым. Кто бы противился новому походу на пекельников, кто бы захотел вернуться к прежнему порядку вещей, на того были у него палачи, быстрые в своем деле, как налет коршуна. По мановению казацкого батька исчезли бы с лица земли целые села и местечки, подобно Паволочи, а люди, отвергающие казатчину, очутились бы в татарских лыках.