— Тебе кого, девочка? — Юля была мала ростом, походила на девочку, и дежурная в полумраке подъезда не разглядела ее лица. — Сумеешь подняться на седьмой этаж?
Александр Петрович Ремезов сам в ту пору осознал свою вину в том, что нарушилась его семейная жизнь. Как-то, после ссоры, в сущности несправедливой с его стороны, жена, давно собиравшаяся навестить свою мать, сразу же уехала с дочерью к ней в Петрозаводск, и, конечно, он, Ремезов, должен был сделать первый шаг к примирению. Шага этого, однако, не сделал, дальше все стало казаться закономерным следствием несходства характеров, а может быть, они недостаточно любили друг друга. Он, правда, написал примирительное письмо, из которого жена могла скорее понять, что виновата во всем ее женская горячность, письмо еще более обидело ее, она не ответила, и даже деньги, которые он перевел, вернулись обратно за невручением адресату.
Но два года спустя все само собой разрешилось, жена умерла, дочь осталась с бабушкой, которой он стал аккуратно высылать деньги на Юлю, и где-то далеко шумело Онежское озеро, шумело и кидало волны в непогоду... Впрочем, Василиса Ивановна посылала ему время от времени короткие письма, в которых сообщала, что Юля здорова и хорошо учится.
И вот уже почти пятнадцать лет, вместивших для Юли всю ее жизнь в Петрозаводске, и смерть матери, и бабушку Васеньку с ее добрым, ласковым сердцем, — почти пятнадцать лет прошло с тех пор.
— Мир, Юленька, на любви и согласии покоится, — сказала Василиса Ивановна однажды. — И нужно держаться этого, боже мой, как нужно держаться этого!
И сейчас — в Москве, в лифте, поднимавшем ее на седьмой этаж, — Юля вспомнила все, от того дня, когда в Петрозаводске впервые увидела бабушку Василису Ивановну, до того дня, когда навсегда проводила ее, а соседка по дому, старая финка Элина Оттовна, с которой бабушка много лет дружила, вернувшись с похорон домой, напомнила:
— Бабушка сказала — к отцу поезжай, ты и поезжай, а жилой площадь твой, а я для тебя твой вартия[2] буду.
Элина Оттовна и до сих пор, хотя прожила в Карелии всю жизнь, говорила по-русски, мешая слова, и Юля привыкла к ее полуфинской речи, и она нравилась ей.
— Ты совсем один теперь, мой бедненькая арпо, — сказала она раз и прижала к своей груди.
А арпо означало — сиротка.
Александр Петрович долго жил одиноко, никого не искал, но несколько лет спустя встретил Елизавету Георгиевну Ситникову, работавшую лаборанткой в Ленинградском институте растениеводства, глядя как-то на ее пытливые, осторожные руки селекционера, мысленно сказал самому себе, что и в жизни человека необходима селекция, а невсхожие семена не только не прорастают, но и способны повлиять на нравственное достоинство человека; однако с первой женой он сам не сумел отобрать то, что могло бы дать всходы, и с внутренней болью давно признал это для себя.
Они с Елизаветой Георгиевной жили уже почти десять лет вместе, надежные, хозяйственные руки были рядом, и он дорожил спокойным течением своей жизни.
— Тебе кого, девочка? — спросила женщина, впустившая Юлю и в полумраке прихожей тоже принявшая ее за подростка.
Это была жена отца, о которой Юля знала только от бабушки, и она напряженно молчала, не решаясь назвать себя.
— Тебе кого? — повторила женщина, чуть притянув ее за плечи к двери комнаты, из которой падал свет.
— Я дочь, — сказала Юля. — Дочь папы.
А женщина смотрела на нее — потерянную, несчастную и словно виноватую.
— Разденься, — сказала она, и Юля поспешно стала снимать с себя пальтишко, из которого выросла, и уже давно они с бабушкой собирались купить новое.
— Ну, садись, — сказала женщина, когда вошли в комнату. — Что случилось, зачем ты приехала?
Она знала, что у мужа есть дочь, знала и то, что он каждый месяц посылает деньги в Петрозаводск, внутренне опасалась этой, несмотря ни на что, привязанности, оправдывая себя вместе с тем, что нельзя винить женщину, ревнующую любимого человека к его прошлому.
— Бабушка умерла, — сказала Юля, — а я кончила школу. Бабушка всегда говорила, чтобы в случае чего я поехала бы к папе, и вот я приехала.
Елизавета Георгиевна покусывала губы, скрывая волнение, а Юля старалась не смотреть на нее, боясь заплакать.
— Что же ты собираешься делать?
— Не знаю, бабушка сказала, что при моей склонности к биологии мне нужно поступить куда-нибудь.
— А у тебя есть склонность к биологии? — спросила Елизавета Георгиевна, помедлив.
— Я вела в школе кружок юных натуралистов. Наша преподавательница посоветовала мне поступить на биолого-почвенный факультет.