В прошлом, 1868 году, рассказывал Фет жене, он, будучи в Орле, ночевал в тамошней почтовой гостинице. И, проходя по коридору, вдруг в изумлении остановился перед человеком, шедшим ему навстречу.
Человек тот и сам немало изумился. Однако, промедлив всего секунду или две, они, не говоря ни слова, бросились обнимать друг друга. Постоялец, которому обрадовался Фет, оказался графом Алексеем Константиновичем Толстым, в ту пору возвращавшимся в свои брянские края из какой-то поездки и тоже решившим заночевать в гостевом доме.
— Ну наконец-то я вас встретил, и теперь вы от меня никуда не скроетесь! — Толстой отпустил из своих могучих объятий Фета. — И не возражайте! Прямо сейчас едем на станцию и берём билеты до Брянска. Там выходим из вагона — и к нашим услугам моя коляска. Восемьдесят вёрст до Выгонских дворов и ещё двадцать пять полями и перелесками — и мы в Красном Роге. А там — сказочное раздолье для охоты: поют глухари, токуют тетерева...
— Простите великодушно, милейший Алексей Константинович, но какая же охота на боровую дичь теперь, осенью, когда выводки уже разлетелись?
— Осенью? Ах да! — хлопнул себя по большому выпуклому лбу Толстой и рассмеялся от всей души. — А знаете, почему я смешал осень с весною? Потому что весь май, с самого конца апреля, ждал вас у себя. Разве вы не получали моих писем?
Фет сознался, что дважды приходили к нему приглашения из Красного Рога, но как мог он в разгар полевых работ бросить всё и помчаться сломя голову хотя и к несказанно дорогому приятелю, но всё же не ради дела, а забавы для?
— Вы не поверите, граф, но к Воробьёвке и Мценску я прикован хозяйственными заботами и служебными обязанностями мирового судьи точно кандальными цепями. И лишь к зиме, как нынче, урываю недельку-другую, чтобы съездить опять же по делам в Орел или Москву.
— Так вот теперь аккурат осень, предзимье. Не взять ли себе в качестве отпуска сии две недельки? И ежели не на боровую дичь, то стать на заячью тропу.
— Соблазн велик, — согласился Фет. — Однако тут вот какая докука. Недавно я был на ярмарке. Есть такая знаменитая в наших местах Коренная... Так вот на ней приглянулся мне племенной жеребец для выведения породы. А заодно прикупил и пару кровных жеребных маток. Так что не обессудьте — вон какое «семейство» у меня, можно сказать, на руках.
Граф усмехнулся в свою роскошную бороду и взял с Фета слово, что уж в будущем году не примет в расчёт ни одной отговорки — будет ждать в гости в середине лета. В июне, к примеру, ни ярмаркою, ни работами в поле не отговориться — что называется, мёртвый сезон.
И вот теперь — напоминание о том уговоре:
«Красный Рог, 23 июня, канун Иванова дня, 1869.
Милый, добрейший Афанасий Афанасиевич, ускорьте Ваш приезд... ибо молодые глухари не только летают, но летают высоко и далеко. Теперь самая пора их стрелять. Сверх того, есть полевые тетерева и молодые бекасы и дупели. Уток гибель. Можно за ними охотиться в лодке в так называемом Каменном болоте. Одним словом, не отлагайте Вашего приезда. Есть у меня три акта «Царя Бориса», которые я Вам прочёл бы с наслаждением, и три новые баллады. Я смотрю, и мы все смотрим на Ваш приезд как на праздник.
Semper tuus[1]
Al. Tolstoy.
Маршрут:
1. Брянск.
2. Выгонские дворы (где будут ожидать Вас лошади).
3. Красный Рог (где будем ожидать Вас мы с распростёртыми объятиями)».
Фет пощипал кончик своего длинного, с горбинкою носа. Как быть? Охота — охотою. Но кроме неё поэт зовёт в гости поэта и обещает попотчевать шедеврами своего даровитого пера. Стоит ли отказываться от встречи, как бы он, расчётливый хозяин, ни был прикован к делам?
Стихами Афанасия Фета зачитывалась вся образованная Россия. Близкие же знали его к тому же как человека, сумевшего из ничего сделать своё поместье образцовым, приносящим завидный достаток. Над этою неожиданно проклюнувшеюся способностью незлобиво подтрунивала пишущая братия, в том числе давний университетский товарищ Иван Сергеевич Тургенев, сам, увы, с юности по-настоящему не живший в русской деревне. Ну ладно, то он, парижанин, однако, хочется верить, граф Алексей Константинович ему не чета: вот уж который год, как покинул столицу и обосновался в родовом своём имении.
«Ясную Поляну Льва Николаевича знаю. Он ведает толк в деревенской жизни, сам, можно сказать, стал форменным мужиком. Теперь вот погляжу хозяйство другого Толстого. Не зря сорвался он с царских хлебов в родную деревню, видно, дедовская казацкая кровь взяла верх над дворцовой планидой. Вот и узнаю, что и как у него, вчерашнего царского флигель-адъютанта, а теперь новоявленного помещика», — решил про себя Фет и велел кучеру Степану завтра поутру везти себя на станцию железной дороги.