Монтанелли быстро шагнул вперед:
— Вы не умеете, дайте нож мне.
— А-а-а!
Овод расправил руки, и из груди его вырвался протяжный радостный вздох. Еще мгновение — и Монтанелли разрезал ремни на ногах.
— Снимите с него кандалы, сержант, а потом подойдите ко мне: я хочу поговорить с вами.
Став у окна, Монтанелли молча глядел, как с Овода снимают оковы. Сержант подошел к нему.
— Расскажите мне все, что произошло за это время, — сказал Монтанелли.
Сержант с полной готовностью выполнил его просьбу и рассказал о болезни Овода и примененных к нему «дисциплинарных мерах» и о неудачном заступничестве врача.
— Но, по-моему, ваше преосвященство, — прибавил он, — полковник нарочно не велел снимать ремни, чтобы заставить его дать показания.
— Показания?
— Да, ваше преосвященство. Я слышал третьего дня, как полковник предложил ему снять ремни, если только он… — сержант бросил быстрый взгляд на Овода, — согласится ответить на один его вопрос.
Рука Монтанелли, лежавшая на подоконнике, сжалась в кулак. Солдаты переглянулись. Они еще никогда не видели, чтобы добрый кардинал гневался.
А Овод в эту минуту забыл об их существовании, забыл обо всем на свете и ничего не хотел знать, кроме физического ощущения свободы. У него бегали мурашки по всему телу, и теперь он с наслаждением потягивался и поворачивался с боку на бок.
— Можете идти, сержант, — сказал кардинал. — Не беспокойтесь, вы неповинны в нарушении дисциплины, вы были обязаны ответить на мой вопрос. Позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал. Я поговорю с ним и уйду.
Когда дверь за солдатами затворилась, Монтанелли облокотился на подоконник и несколько минут смотрел на заходящее солнце, чтобы дать Оводу время прийти в себя.
— Мне сказали, что вы хотите поговорить со мной наедине, — начал он, отходя от окна и садясь возле койки. — Если вы достаточно хорошо себя чувствуете, то я к вашим услугам.
Монтанелли говорил холодным, повелительным тоном, совершенно ему несвойственным. Пока ремни не были сняты, Овод был для него лишь страдающим, замученным существом, но теперь ему вспомнился их последний разговор и смертельное оскорбление, которым он закончился.
Овод небрежно заложил руку за голову и поднял глаза на кардинала.
Он обладал прирожденной грацией движений, и когда его голова была в тени, никто не угадал бы, через какой ад прошел этот человек. Но сейчас, при ярком дневном свете, можно было разглядеть его измученное, бледное лицо и страшный, неизгладимый след, который оставили на этом лице страдания последних дней. И гнев Монтанелли исчез.
— Вы, кажется, были больны, — сказал он. — Глубоко сожалею, что я не знал всего этого раньше. Я сразу прекратил бы истязания.
Овод пожал плечами.
— Война есть война, — холодно проговорил он. — Ваше преосвященство не признает ремней теоретически, с христианской точки зрения, но трудно требовать, чтобы полковник разделял ее. Он, без сомнения, не захотел бы знакомиться с ремнями на своей собственной шкуре, к-как случилось со мной. Но это вопрос только л-личного удобства. Что поделаешь? Я оказался побежденным… Во всяком случае, ваше преосвященство, с вашей стороны очень любезно, что вы посетили меня. Но, может быть, и это сделано на основании христианской морали? Посещение заключенных… Да, конечно! Я забыл. «Кто напоит единого из м-малых сих…» [90] и так далее. Не особенно это лестно, но один из «малых сих» вам чрезвычайно благодарен…
— Синьор Риварес, — прервал его кардинал, — я пришел сюда ради вас, а не ради себя. Если бы вы не «оказались побежденным», как вы сами выражаетесь, я никогда не заговорил бы с вами снова после нашей последней встречи. Но у вас двойная привилегия: узника и больного, и я не мог отказать вам. Вы действительно хотите что-то сообщить мне или послали за мной лишь для того, чтобы позабавиться, издеваясь над стариком?
Ответа не было. Овод отвернулся и закрыл глаза рукой.
— Простите, что приходится вас беспокоить… — сказал он наконец сдавленным голосом. — Дайте мне, пожалуйста, пить.
На окне стояла кружка с водой. Монтанелли встал и принес ее. Наклонившись над узником и приподняв его за плечи, он вдруг почувствовал, как холодные, влажные пальцы Овода сжали ему кисть словно тисками.
— Дайте мне руку… скорее… на одну только минуту, — прошептал Овод. — Ведь от этого ничто не изменится! Только на минуту!
Он припал лицом к его руке и задрожал всем телом.
— Выпейте воды, — сказал Монтанелли.
Овод молча повиновался, потом снова лег и закрыл глаза. Он сам не мог бы объяснить, что с ним произошло, когда рука кардинала коснулась его щеки. Он сознавал только, что это была самая страшная минута во всей его жизни.