— Ая благодарен тебе. Ты так верила в меня... вдохновляла...
— Да, это верно, Джерд, — застенчиво согласилась Мелисса.
Они были одни, скрытые от посторонних взоров дверью амбара.
— И еще я очень признателен доктору Гауди...
— Ты уже был у него? Благодарил?
— Нет еще. Но я разыщу его, как только картина будет доставлена на место. Это еще не конец, Мелисса; это даже не начало. На будущей неделе в городе не останется ни одной моей картины, цена которой не поднялась бы вдвое. И люди будут лезть из кожи вон, лишь бы им позволили выложить свои денежки. Дай срок, Мелисса, нас еще многое ждет впереди.
Последнее двусмысленное высказывание было истолковано девушкой, как намек на осуществление самой заветной ее мечты.
Спустя несколько дней городская пресса изобиловала сообщениями о последней выставке молодого мистера Мейера, — газете, которая вздумала бы не изобиловать ими, пришлось бы объясняться с ним по этому поводу. Джерд купался в ослепительном свете ничем не омраченной славы. «Триумф американского парня», «Новое направление в американском искусстве», «Вечерний звон»[50] Запада» — последнее исходило от раба, который покорился, но, покоряясь, строил гримасы за спиной хозяина. Под такими заголовками подробно излагались незамысловатые идеи Джерда и его скудная событиями биография. Были и статьи, где цельность и здоровая правдивость его дарования противопоставлялись пустым измышлениям так называемых идеалистов. Весть об успехе Джерда докатилась и до Рингголдского округа. «Десять тысяч долларов! Десять тысяч долларов!» — передавалось из уст в уста. «Десять тысяч долларов! Десять тысяч долларов!» — гудела толпа, запрудившая улицу перед главным входом в торговый дом Мейер, Ван-Горн и К°. Всеобщее восхищение отчасти вознаградило Джерда за мизерность полученного им чека. Под действием этого двойного потока славословий Джерд и вправду почувствовал себя художником, картина которого стоит десять тысяч.
— А теперь, — заявил Джерд, — я отправляюсь знакомиться с доктором Гауди.
— Доктора Гауди нет дома, — сообщили Джерду в ответ на его звонок. — Он выступает сегодня на собрании.
Такой ответ Джерд мог бы услышать чуть ли не каждый день в любое время года. Всякий день, когда доктор Гауди не выступал публично, он считал потерянным. Он выступал по любому поводу и чувствовал себя на ораторской трибуне не менее свободно, чем на церковной кафедре. Возможно, даже более: некоторые утверждали, что он перенес в дом божий замашки оратора с предвыборных митингов. Говорил он и вправду всегда весьма популярно, энергично, взволнованно, шутливо, без обиняков. Говорил ли он об Армении, о голодающих индусах, о деятельности трамвайных компаний, об избирательной реформе или о пагубном влиянии универсальных магазинов (он был особенно беспощаден в последнем вопросе), отчеты о его выступлениях — а о его выступлениях непременно давались отчеты, — неизменно пестрели примечаниями «смех», «аплодисменты». Сегодня доктор Гауди говорил об искусстве.
— Жаркий будет денек, — переговаривались между собой студенты.
За полчаса до появления доктора зал собраний Академии был набит до отказа.
Лектор, читавший по средам курс современной французской скульптуры, не явился, и доктор Гауди тут же вызвался заполнить образовавшийся пробел. Он сообщил по телефону, что будет говорить о современных течениях в искусстве. Это означало, что он будет говорить о выставке Мейера, Ван-Горна и К°.
Доктор Гауди посетил сию постыдную выставку — кто не побывал там за последнюю неделю? — и был возмущен до глубины души. Он негодовал, он кипел, он был просто вне себя. Но не только выставка разгневала доктора Гауди. Нет; дело в том, что Джерд Стайлс, окрыленный своим успехом в торговой части города, обратился к мистеру Инглишу, президенту Академии, с просьбой предоставить ему помещение для выставки его шедевров, в настоящее время разбросанных по всевозможным общественным зданиям и увеселительным местам столицы. Мистер Инглиш, разумеется, отказался, и доктор Гауди, разумеется, горячо поддержал его. Но мистер Хилл — вице-президент и мистер Дейл — председатель финансовой комиссии были противоположного мнения. Они оба выросли в деревне, один — в графстве Оугл, другой — в болотистой местности Индианы — и картина, выставленная Джердом на Брод-стрит, заставила дрогнуть их сердца. У них защипало глаза, стеснило грудь, сдавило горло — воспоминания о мальчишеских годах, проведенных в деревне, ожили в них с неодолимой силой. Они ворчали, что Инглиш — рутинер, что ему, выходцу из Новой Англии, непонятны широта и размах Запада, а доктору Гауди, горожанину по рождению и воспитанию, абсолютно чужды здоровые идеалы и мужественные дерзания деревни и прерий. «На сей раз искусство могло бы отступить на задний план и дать место естественным человеческим чувствам», — говорили они. Они намекали и на то, что приближающиеся ежегодные выборы могли принести большие изменения; не исключено, что на смену Инглишу придет кто-нибудь ближе стоящий к жизни «столицы» и ее окрестностей; а доктор Гауди — что ж, ему, возможно, придется уйти в отставку, ибо найдется немало граждан, которые не хуже его справятся с обязанностями попечителя.