Теперь представьте себе, что вы не читали последних четырёх абзацев, а я написал бы на их месте что-то вроде «Зиновьев писал, что советское общество более свободно, чем западное, и в этом был прав». Что бы вы подумали обо мне и о Зиновьеве? «Вот то-то».
В этом и состояла проблема. Зиновьевская апологетика советского строя была понята большинством ещё меньше, чем его критика. Поскольку же объясниться с публикой Зиновьев толком не мог, то разговорчики про «маразм» и «нутро полезло» как бы даже и проканывали.
Но это ещё не всё. Зиновьев сравнивал «реальный коммунизм» не столько даже с западным развитым капитализмом (про который он, кстати, писал, что с середины века это слово — «капитализм» — потеряло всякий смысл, и называл европейские порядки «западнизмом», чтобы не смешивать), сколько с тем социально-политическим строем, который воцарился в России после краха коммунизма.
Сейчас почему-то мало кто отдаёт себе отчёта в том, что советскую власть ликвидировали не как-нибудь, а советскими же методами — да и россиянскую «эрефию» построили ими же. Всем застила глаза «рыночная экономика» (про которую всю правду знали только те, кого бросили на этот участок) и «свобода слова» (здесь иллюзий было больше, но, в конце концов, они тоже протухли). «С самого Запада» это было не видно совсем. Тем не менее, Зиновьеву застить глаза было сложно. Он никогда не рассматривал 1991 год как начало строительства в России «западного общества». Напротив, он считал, что установленный здесь (с согласия и при помощи Запада) режим к реальному западному обществу никакого отношения не имеет. Под видом «рынка» и «демократии» здесь выблядился особо отвратительный вид мутировавшего «совка».
Сам Зиновьев обзывал этот режим «рогатым зайцем» и «социальной дворняжкой» — имея в виду гибридный характер российского режима. Родись он попозже — и, соответственно, читай он сказки Памелы Трэверс про Мери Поппинс — то, скорее всего, припомнил бы пса Варфоломея, «наполовину эрдель-терьера, наполовину легавую, «причем обе половины были худшие». Зиновьев, правда, усматривал в российских порядках три источника и три составные части — худшие черты советизма, худшие черты западнизма (завезённые извне), и, наконец, тщательно реставрируемые худшие черты дореволюционного российского общества. Получившаяся тварь, одновременно гнусная и жалкая, была, конечно, совершенно нежизнеспособна сама по себе, — но этого от неё и не требовалось. Запад, контролирующий Россию, установил здесь именно такой режим не для того, чтобы русским стало хорошо, а совсем даже наоборот.
При этом Зиновьев не считал поганые россиянские порядки чем-то «эволюционно возникшим» из «совка». Это именно искусственный, навязанный извне порядок, бесконечно худший, чем любой, самый страшный «совок» — который на его фоне и в самом деле выглядит как нормальный, человеческий строй, не лишённый недостатков, но имеющий за собой свою правду и свои неоспоримые достоинства.
Что касается отношения к своим прежним взглядам, то Зиновьев постоянно повторял: «нет, я был во всём прав». Добавляя при этом, что, знай он о том, как оно всё кончится, не написал бы никаких «Высот», вообще ни строчки не написал бы — просто чтобы не соучаствовать в убийстве страны. Ему же принадлежит печально знаменитый афоризм «целились в коммунизм, а попали в Россию». Кажется, эту фразу ему не простили ни бывшие диссиденты, ни бывшие коммунисты.
И при таких раскладах он всё-таки решил вернуться.
Первый визит Зиновьева в Россию состоялся по невесёлому поводу — он пытался исхлопотать себе российскую пенсию с ветеранской прибавкой. Это, кстати, к вопросу о преуспеянии на Западе: жалкие российские рубли были для него не лишними. К тому моменту Зиновьев был основательно отжат от всех возможных кормушек-поилок, более того — существовал в режиме негласного остракизма со стороны эмигрантской общественности.
Потом, в 1997 год, состоялся уже подготовленный десант на российскую почву: тогда Зиновьев уже дружил с коммунистами. Визит был, как теперь говорят, насыщенный — он ездил по стране, встречался с людьми, читал публичные лекции. Даже говорил «тёплые слова», к чему не имел привычки — например, хвалил какие-то костромские красоты, признавался в любви к русской природе, ещё что-то такое… А 30 июня 1999 года он вместе с верной женой собрал манатки и перебрался на ПМЖ в Москву. Дети остались на Западе: одна дочка вышла замуж, другая оказалась с музыкальными способностями. Зиновьев с собой никого не звал: «это их жизнь»[16]. На вопрос «зачем приехал», Зиновьев отвечал так: «Мой народ оказался в беде, и я хочу разделить его судьбу. Что я могу здесь сделать для моего народа? Я десятки лет работал как исследователь и социальных процессов, и исследователь самого это фактора понимания, о котором я говорю, я много сделал. Я хочу передать это моему народу, по крайней мере, тем, кто хочет это получить от меня и как-то использовать».
16
Как, собственно, происходило возвращение Зиновьева в Россию, рассказал Анатолий Баранов: «Приехал в Россию Зиновьев, связавшись с тоже уже покойным философом и старым диссидентом (в то время обозревателем газеты «Правда пять») Феликсом Белелюбским. И обнаружил, что его в России никто не помнит и не знает. 20 лет прошло. Забыли. Феликс Борисович обратился ко мне (я тогда исполнял обязанности заместителя главного редактора) — лично Зиновьева я, конечно, знать не мог, но хотя бы имел представление, кто это такой. Перво-наперво мы отправили за Зиновьевым в аэропорт «Шереметьево» редакционный автомобиль, встретили мало-мальски пристойно. Ф.Белелюбский подготовил для газеты большое интервью, которое было немедленно поставлено в номер. В тот же вечер я провел с Зиновьевым часовое интервью на радио «Резонанс», а в ночном прямом эфире на Ren-TV с ним встретился В.Кондрашов. Так Зиновьев вернулся на родину». Тут уместно вспомнить солженицыновский поезд.