Как использовали Зиновьева на самом деле — отдельная и не очень приятная тема, но коснуться её придётся.
По россиянским меркам, Зиновьев был почтенным человеком, хотя бы потому, что имел какую никакую западную известность, легитимизирующую его фигуру в качестве авторитетной. Кроме того, в России у него оставались друзья, читатели, а то и почитатели. Он был «устроен по быту»: Садовничий, ректор МГУ, помог ему с квартирой, поселив его прямо в здании Университета. Он имел возможность говорить — читал лекции в МГУ (ему там выписали звание именного профессора, «это честь»), вёл курс в Литинституте, много выступал на публике. У него охотно брали интервью самые разные издания, от «Завтра» до «Комсомольской правды». Он публиковал свои книги, начиная от классических «Высот» и кончая учебниками. «Центрполиграф» стал выпускать 10-томное издание его работ. Осенью 2002 года в московском Домжуре прошла выставка картин Зиновьева. «Востребован», типа.
По сути же, Зиновьев так нигде и не стал своим.
На философском факультете — где, казалось бы, ему самое место — ему предложили «что-то почитать»… на кафедре этики. Он согласился — всё же трибуна. В конце концов, на другой базе и с другими людьми, был созан «зиновьевский центр» — это сделал Игорь Ильинский, ректор Московской гуманитарной академии, Зиновьева к себе пригласивший[17]. Но в целом «российские интеллектуалы» воспринимали Зиновьева как «ваньку», который не умеет высокопарно блекотать, не цитирует Фуко и Маркузе, в общем, не владеет теми умениями, кои приличны независимо мыслящему существу. Негламурные зиновьевские конструкции нельзя было использовать в «дискурсе». На Зиновьева не ссылались, его слова не обсуждали, само упоминание его имени не поощрялось. Это был глухой, молчаливый и непрошибаемый консенсус: «нет такого».
Отдельного упоминания заслуживают разросшиеся развалины Московского логического кружка. Как уже было сказано, «щедровитяне» — к тому моменту превратившиеся в секту, впрочем, весьма успешную, — чтили ранние труды Зиновьева, прежде всего его диссертацию по диалектической логике, как неотъемлемую часть святого методологического писания, «основного корпуса». Поздний Зиновьев для них был, если искать сравнений, чем-то вроде Бакунина для марксистов. Зиновьев же считал Щедровицкого и щедровитян в лучшем случае «ушедшими не туда», в худшем — просто обалдуями. Хотя в 2003 Зиновьев поучаствовал в «двойном интервью» вместе с Олегом Анисимовым, данным для методологического журнала «Кентавр», в котором признал: «То, что делал я, не есть отрицание того, что делали методологи во главе с Г.П. То, что делали они, не есть отрицание того, что делал я» — и тепло отзывался об умершем Георгии Петровиче. Молодые щедровитяне интервью предсказуемо обхамили: им не понравилось, что старик «много о себе понимает». Некий Зинченко тут же донёс до сведения интересующихся, что Зиновьев Щедровицкого на самом деле ни капельки не уважал и однажды даже высказался про него так: «Георгий Петрович разрабатывал один маленький раздел из моей кандидатской диссертации. Но был при этом крайне ленив и неработоспособен, поэтому ничего путного сделать не сумел…» Не знаю, что на это ответил Зиновьев — скорее всего, оценил проявившийся уровень коммунальности и больше не связывался с птенцами гнезда.
Коммунисты, в которых Зиновьев видел одну из немногих сколько-нибудь позитивных сил в России (в 1996 году он призывал голосовать за Зюганова — хотя, конечно, в тот момент абсолютно все сколько-нибудь приличные люди голосовали за Зюганова против упыря-ЕБНа), так и не признали его своим — хотя легко отказались и от марксизма, и от много чего ещё. Зиновьев говорил: нужно бросить все силы партии на создание, развитие и пропаганду новой социальной теории, которая способна заменить марксизм[18]. Коммунисты вежливо кивали, а про себя думали — «надоть проще, у нас бабки в электорате, им про колбасу надоть по два-двадцать, вот и будет хорошо». Чем это кончилось, мы знаем.
Да, ещё про книжки, это ведь тоже важно. Издавать Зиновьева в России начали довольно поздно: после Платонова и Набокова, но до Солженицына. Вроде бы первыми вышли «Зияющие высоты», каким-то безумным по нынешним меркам тиражом. Книга, кажется, хорошо продалась: тогда ещё читали. Чёрный центрполиграфовский «Коммунизм как реальность» с крысами на обложке лежал в магазине «Москва» довольно долго: это был уже 1994, тридцатитысячный тираж (ничтожный по советским меркам) уже был не под силу массовому потребителю. «Исповедь отщепенца» — 2005, «Вагриус», серия «Мой XX век», «все дела», — прошла пятитысячным. «Фсё, приехали». Последнее, впрочем, не к Зиновьеву относится, а к любому «интеллектуальному» чтению в стране, где за умняк канает Дэн Браун, а за духовку — Коэльо. Чего уж теперь-то...
17
Впоследствии Зиновьев стал президентом Русского интеллектуального клуба. Звучит красиво, но понимающие люди сразу скажут, что «контора так себе» — хотя бы потому, что в названии есть слово «русский», абсолютно недопустимым для серьёзной структуры с хорошим бюджетом.
18
Из «проходной» зиновьевской статьи «Будем реалистами», посвящённой думским выборам: «Основные усилия нужно сосредоточить на пропаганде, на воспитании населения, для этого использовать сейчас свое присутствие в Думе. Коммунисты играли и играют роль самим фактом своего существования и какого-то заметного участия в общественной жизни. Нужно заняться всерьез разработкой теории, новой идеологии, соответствующей условиям XXI века. С марксизмом два века спустя уже ничего не сделаешь, и нынешним коммунистам сегодня брать на себя ответственность еще и за Маркса, который жил в XIX веке, не стоит. Нужно все внимание отдать тому, чтобы изучать реальный опыт реального советского коммунизма, а не догматического. И нужно пропагандировать этот опыт».