В тот раз выпуск готового чугуна совпал с темной, ненастной ночью. Пробивали у домны лётку[19] молодые рабочие Губанов и Антонов. Пробив, они продолжали стоять около нее: лётка иногда засоряется, зарастает, и приходится снова разделывать.
Чугун падал в ковш светло-огненной, ослепляющей дугой. Губанов и Антонов неотступно глядели в лётку, если она хоть немножко станет уже, слив замедлится и металл в эти минуты замедления потеряет свое высокое качество.
Никто не заметил, как в цех вбежали два монаха, крикнули: «Погибни, анафема!» — и сильно толкнули Федота Губанова в спину.
Он упал в ковш, полный расплавленного чугуна. И в один миг — даже не успел крикнуть — ничего не осталось от человека. Только парок, жиденький серый парок облачком вырвался из ковша и рассеялся по цеху.
Монахов схватили. На допросе они показали, что водились с Федотом Губановым и расстригой Паисом, доносили им тайное про монастырскую братию. Потом они раскаялись, а игумен для полного искупления греха приказал им предать лютой, адской казни богопротивного коммуниста (большевика) Федотку Губанова.
От человека ничего не осталось, нечего было хоронить. Подумали и решили, что этот чугун — не только чугун, а и человек. Негоже разливать его на болванки, потом снова казнить огнем в мартене, мучить в прокатных станах, бить кузнечными молотами, терзать так и этак. Вывезли слиток на площадь, на самое почетное место: живи, Федот, вечно, будь для всех примером!
…— Можно и закругляться, — сказал доменщик Антонов. — С той поры больше сорока лет Чугунный Федот самый-самый передовой в нашем заводе. Перед ним устраиваем октябрьские и майские демонстрации, перед ним берем производственные обязательства, и наша рабочая Доска почета стоит перед ним. Недостойному стыдно будет красоваться рядом с Федотом.
И был такой случай, был. Один наш рабочий начал снимать с доски свой портрет. Его на этом деле поймали:
— Вредительствуешь?
— Себя снимаю.
— И себя нельзя, если тут быть положено.
— Недостоин я. Стыдно перед Федотом. Он жизнь отдал, а я всего-навсего работал честно. Не хочу выхваляться этим, это моя обязанность. — И рабочий унес портрет домой.
ПОДКИДЫШ
Утром, когда над рекой и по горным буеракам висел еще туман, из села Благодатского вышел парень. Он был в галифе и гимнастерке зеленого цвета, но они так затерлись, что больше походили на кожу, чем на сукно.
Обут он был крепко, в ботинки с железными подковами. Уральские дороги каменисты. На макушке у него был красноармейский шлем, из-под него выбивались спутанные рыжие волосы. В руках палка с железным наконечником, который затупился и стерся. Много было хожено, много дорог опробовано. На загорбке у парня — серый мешок, и в нем что-то.
Километре на десятом повстречался парню мужик с возом угля.
— Здорово, товарищ! — сказал ему парень и приподнял свой шлем.
— Здорово! — отозвался мужик. — Но-но, пошла! — закричал он на унылую лошаденку.
— Скажи-ка мне, товарищ, цела ли здесь деревня Хохловка?
— Куда же она могла подеваться? Цела… стоит…
— На том же месте?
— Где же ей стоять? Забавник, вижу, ты!
— И дорога в Хохлы прямая, через Денежкин камень, есть?
— И дорога есть. Да ты сам-то чей? Допытываешься зачем?
— Хохловский был, а теперь и сам не знаю чей. Похоже ничей, а свой собственный. В Хохлово думаю заглянуть, раз около оказался.
— Чей там? Отца, может, я знаю?
— Нет, отца моего ты не знаешь. Я и сам его не знаю, да и матери никогда не знал. Подкидыш я.
— А, вон оно какое дело.
— Закурим? — Парень развернул кисет и оторвал тесемку бумажки.
— Мы не курящи. Рановато ты за эти премудрости взялся.
— От одинокой жизни, от забот.
— Ишь какой большой! — Мужик рассмеялся. — Заботы одолели.
— И не маленький. В тысяча девятьсот десятом году нашли меня в крапиве грудного. А теперь какой год?
— У нас девятьсот двадцать пятый, — сказал мужик. — У вас, может, другой?
— Тот же. Вот считай, сколько я годов на своей спине ношу!
— Нам это ни к чему. А дорога в Хохлы есть. Скоро будет тропа влево — иди по ней.
— Спасибо за справочку! Теперь разберусь, когда-то хаживал.
И разминулись.
«Завернем, что ли, в Хохлы, а? Как ты думаешь, Ерошка? — говорил парень сам с собой. — Зайдем. Хоть с Денежкина камня на мир взглянем». И он повернул тропой влево, перешел широкую лесную прорубь и затерялся в густом и высоком бору, до которого, видно, никогда не касался топор.