Степа выслушал с полной готовностью исполнять все в точности. Когда к нему подошел отец, он спросил:
— Кого мне слушаться?
— Перво-наперво мастера.
— Знаю.
— Потом старшего рабочего, меня и всех прочих. Слушаться будешь, любить будут.
— Мастер велел мне стоять у цепи.
— Да, да, будешь открывать печь. Потом поговорим, теперь некогда.
Ночная смена сделала выпуск жидкого металла и ушла. Дневная принялась загружать мартен для новой выплавки. Заскрипел, заплакал, завыл винтами и колесами электрический кран. Он то и дело подбегал к печи, нагруженный железным старьем, остатками машин, вагонеток, сломанными рельсами и буферами.
Старший рабочий кричал:
— Открывай!
Степа тянул цепь; поднималась задвижка, прикрывающая жерло печи, и кран совал в него свой груз. Он напоминал собою слона, который с вытянутым хоботом крутился по цеху, бегал, хватал железо и кидал его в печь.
Степа быстро понял свою работу и, не дожидаясь окрика, поднимал задвижку. В первое время ему показалось, что работа пустяковая, вроде игры, но через час он почувствовал боль в руках и спине, а к концу загрузки обливался потом и тяжело дышал.
— Ну как, устал? — подошел к Степе мастер. — Иди отдохни. Мартын[14] наш сыт и проголодается часа через два.
Степа выбежал к воротам, как и прочие рабочие, но отец втолкнул его в цех и прикрикнул:
— Простудишься, а там возись с тобой. Ты не гляди на нас, мы народ привычный.
Отдохнул Степа, и ему велели собирать куски железа, которые кран растерял по цеху во время загрузки. Большие куски парень обходил, но и маленькие были тяжелы, он прижимал их к груди и, пыхтя, тащил к мартену. Четыре часа показались Степе длинными-длинными, вернулся он в барак усталым и тотчас заснул.
Для Степы потянулись трудовые дни; потребовалось много времени, чтобы он привык к своей работе, научился делать ее быстро и не уставая. Каждый день видел он, как сливали тысячи пудов расплавленного металла, делались из него болванки и перевозились на неутомимых вагонетках в другие цехи. Ему хотелось узнать, что делают там с этими болванками, но отец запретил «шляться по цехам».
— Попадешь под колеса, и пиши пропало. Сходим как-нибудь вместе.
В свободное время парень бегал купаться на пруд, завел удочки, вечером глядел «живые картины». Теперь он не боялся, что они убегут с полотна, и хорошо запоминал, кто кого убил и кто кого любил, а в картинах только тем и занимались, что любили да стреляли друг в друга.
Знакомых ребят у Степы было немного. Раньше всех он сошелся с Егоркой, который жил у гармониста Савки.
Жил гармонист на краю поселка в дряхлой избенке, у которой и крыша протекала, и вместо стекол были тряпки, а калитка висела на одной петле и скрипела. Проходя мимо этой избенки на пруд, Степа всегда слышал, что в ней играет гармонь. Однажды он остановился, прислонил удочки к стене и поставил туес для рыбы на землю. Долго играла гармонь, потом передохнула и начала играть другим голосом, затем третьим.
«Мне бы такую, — думал Степа, — которая на разные голоса».
Открылось окно, из избенки высунулась лохматая ребячья голова и спросила:
— Слушаешь?
— Слушаю.
— Ловко я орудую?
— Да неплохо. Только не врешь ты?
— Это насчет чего?
— Не ты ведь играешь?
— Иди в избу, тогда и узнаешь, кто играет.
Степа подхватил удочки, туес, зашел в избу и бесконечно удивился. На столе, по всем лавкам, на полках стояли рядами гармони, большие, малые, с колокольчиками и без колокольчиков.
— Видишь, сколько? — сказал Егорка. — И на каждой я умею играть.
— Все твои?
— Есть наши, есть и чужие. Мастерская здесь Савки-гармониста. Не слыхал?
— Не слыхал.
— Ну, услышишь, всему заводу известен. На гармонях первый мастер, а я — второй.
— Ты не Савка?
— Егорка я, ученик Савкин. Слушай!
Егорка взял большую гармонь, сел на табурет, закрыл глаза, с минуту посидел без движения и заиграл. Ловко прыгали его пальцы по ладам, гармонь орала шумными грубыми голосами. Егорка, не открывая глаз, покачивал головой, лицо его было бледно и каменно-неподвижно.
Вдруг он ударил ладонью по ладам, они рявкнули, и сунул гармонь на лавку.
— Видал?
Степа ничего не ответил, только завистливо посмотрел на маленького тщедушного музыканта, которому было не больше двенадцати-тринадцати лет.