— Анализ показывает, что русские евреи давно превратились из «закваски революции» в обывателей, озабоченных приобретательством и устройством быта. Политически они инфантильны, к общественной деятельности питают отвращение, совершенно невежественны по части рыночной экономики, тяготеют к работе на государственных предприятиях…
— Гойских жен они привезут и привычку жрать хазер[109] они привезут. И все на наши головы. Мы и без того изгои в этом государстве, — рабби Шапиро потер огромным кулачищем свои маленькие хитрые глазки.
— Тебе-то грех жаловаться. Мало у тебя русских по ешивам сидит? Или очереди на гиюр поиссякли? Даже Щупак у вас.
— У нас, у вас, их вайе! — рабби Шапиро покрутил пальцем в воздухе.
— Ничего не понимаю, — Бен-Гурион пожал плечами. — Этот Щупак — русский диссидент, сионист или баал-тшува?[110]
— Был и комсомольским активистом, — вставил «Дани».
— Это пройдет. Мы ему покажем дорогу. А твердо стоять на своем он умеет.
— Не знаю, не знаю, — перебил Шамира Бегин, — русские евреи всегда так, — сначала верой и правдой служат режиму, а потом, попав в его жернова, с той же страстью борются с властями. Но и на вершине успеха, и в пропасти падения души их одинаково пусты, лексикон однообразен, индивидуальность заменена коллективной моралью. В Печорлаге я наблюдал это ежедневно.
— По вашим данным, — Перес снова обратился к «Дани», — за Щупаком что-нибудь числится?
— Мелочи. Летом 1972-го его вызывали в партком Физтеха в связи с отъездом невесты. Он сионизм осудил, сказал, что уезжать в Израиль не собирается. Ему тогда поверили, дали институт закончить. В диссидентские годы ничего подозрительного за ним не замечено, а вот из тюрьмы и лагеря точных сведений нет. Но в Вашингтоне ему доверяют.
— Тогда как понять его отказ сотрудничать с Лишкой и встречу с Хуссейни?[111] Если это не по указанию Лубянки, то что, политический вызов?
— С Лишкой — детские дела, месть Нехемии за Любу. Встреча с Хуссейни? Думаю, это по инерции диссиденства. Иначе не стал бы после встречи публично каяться.
— Вот вам теперешние революционеры. Публично каяться! — Бен-Гурион скорчил гримасу. — В царские времена за убеждения на каторгу шли.
— Хорошо, панове, главное сейчас — к кому он примкнет: к нам, к вам или к ним, — Перес показал сначала на себя, потом на Шамира, потом на рабби Шапиро.
— Еще не решил, может быть, ни к кому.
— Ну, что ж, — голос Переса стал жестким и решительным, — тогда договоримся так: двери для него держим открытыми, дорогу друг другу не перебегаем, но если он еще раз затеет какую-нибудь самодеятельность, бьем все вместе. А еще лучше, чтобы каждый из нас обзавелся своим Щупаком. Згода? — Наси посмотрел на Главного судью.
Шамир поднял указательный палец правой руки. Вслед за ним подняли указательные пальцы другие члены Синедриона.
— Решено, панове. Теперь, что делаем с миллионом, берем весь или делим с американцами?
— Вылезай из машины, — Сапир махнул рукой. — Сколько русских в последние годы отправлялись прямо в Америку? Процентов семьдесят? А если Россия откроется, все сто ринуться за океан. Это же ясно как дважды два!
— Ну уж нет, если Россия откроется, я уверен, что Белый дом пойдет нам навстречу. Не сомневаюсь, они закроют въезд в Америку.
— Правильно, — поддержал своего преемника Бен-Гурион. — Перекрыть дорогу в Штаты, всех привезти на родину, устроить ульпаны в кибуцах!
— Панове, будем реалистами. За двадцать лет мы приняли четверть миллиона русских. Американцы давали нам деньги, потому что ненавидели Советы. Но если Россия станет демократической, деньги будут давать не нам, а Сахарову. А нам на голову свалится миллион. Поймите — миллион! Они нас погубят. Они и вас погубят, — Сапир показал пальцем в сторону рабби Шапиро. — Зря радуетесь. Да, да, мы прошли аутодафе и Освенцим, но это лишь укрепило нашу веру и нашу волю. Русские хозрим б'тшува разрушат веру изнутри, а миллион русских олим — это страшнее, чем миллион арабских солдат.
— Не можешь проглотить? Выплюни. Или откуси, сколько можешь. Тех, кто готов принять святость субботы, возьмем себе. Остальные пусть катятся в Америчку, — рабби Шапиро закрыл молитвенник.
За столом наступило тягостное молчание. Первым его нарушил Сапир.
— Вспомните, панове, у нас еще есть йордим[112]. В одной Америке их тысяч семьсот. Этих людей не нужно учить ивриту, у них есть деньги, и они любят землю, на которой родились. Если мы создадим им условия, они вернутся.