Папа опешил. Что произошло, при чем тут космические частицы и какое отношение к нему имеет Иваненко? Он впервые видел Абрама Федоровича таким жестким, впервые слышал, чтобы Иоффе говорил приказным тоном.
— Но ведь я уже сделал диплом, вы же знаете нашу статью с Гамовым, это и есть…
— Повторяю, вы должны сделать диплом по космическим частицам. Вашим руководителем будет Иваненко.
— Абрам Федорович, — взмолился папа, — я ведь просто не успею сделать новую работу.
— Я вам не о содержании толкую, но в названии обязательно должны быть слова «космические частицы». Вам ясно?
Ясно было одно — возражать бесполезно. Но что произошло, почему его отлучают от теоротдела, от Гамова? Мелькнула мысль: а не сам ли Гамов сказал Иоффе, что из «этого экспериментатора» теоретик все равно не получится?
С тяжелым чувством папа вернулся в лабораторию, принялся писать отчет. Но что он, собственно, сделал в своем отделе за последний год? Выручили коллеги, каждый что-то подсказывал.
— В январе, Боря, вы для меня делали узкополосный фильтр, — сказал один.
— А для меня — установку для замеров на крыше. Это было…
Папа ничего не понимал, обратил лишь внимание, что все относятся к нему, словно к больному ребенку.
Составив отчет, он побрел в кабинет Иоффе, а на обратном пути решил заглянуть в теоротдел — не убьют же его в конце концов!
Дверь в комнату теоретиков была приоткрыта, еще издали он услышал обрывки фраз. «Продался за доллары…», «Лодырь, работать никогда не любил…», «Что и говорить — самоликвидировался…», «Впал в ничтожество…» Зайти папа не решился, хотя его сильно заинтересовало, кто же это продался за доллары и самоликвидировался?
В коридорах, меж тем, люди собирались кучками и о чем-то шептались с загадочным видом. Сомнений не оставалось — в институте ЧП. Через день, сложив обрывки случайно подслушанных фраз, умножив их на поведение сотрудников и прибавив разговор с Иоффе, папа вычислил — за границей остался Гамов.
Институт трясло чуть ли не месяц — никто не знал, каковы будут последствия. Иоффе отвел беду. Авторитет его был огромен, им он и заслонил сотрудников, доказал, «где надо», что Гамов-де был ученым-одиночкой, ни с кем из коллег не дружил, за рубежом остался по мотивам сугубо личным.
И то верно, в том, 1933-м, моды на побег за границу среди физиков не было.
16. Один день Натана Вульфовича
Бархатным прозрачным утром, какие в сентябре бывают только на Подолье, ребе[41] встал с петухами. Но не потому, что утро выдалось каким-то особенным, — каждое утро бывает особенным, а потому, что так завещал Учитель. «Хорошо молиться с утра в лесу или в поле, стояли в ушах слова Его, ибо деревья и травки тоже молятся вместе с нами и подкрепляют нашу молитву». Ребе надел халат и вышел во двор.
Помолившись, он присел на пенек, и послушал шелест травы, и вернулся в дом, чтобы еще немного поспать.
Проснулся он от криков во дворе.
— Тише, тише, добрые евреи, Святой учитель утомился с дороги, дайте ему отдохнуть, — стоя на крыльце, успокаивал толпу габай-прислужник.
— Что там? — спросил ребе, поднимаясь с постели.
— Евреи узнали о вашем приезде, евреи хотят вас слушать.
— Нет, не сегодня, — откашлявшись, сказал ребе, — сегодня голос мой идет не из глубины души.
Чмокнув святую руку, габай снова выскочил на крыльцо.
— Слышите, добрые евреи, сегодня Святой учитель нездоров, приходите завтра.
Толпа начала расходиться, но кое-кто остался и принялся шушукаться с габаем. Пошептавшись с одним, с другим, с третьим, габай нырнул в дом.
— Святой учитель, там евреи и еврейки с малолетними рекрутами. Хотят получить благословение.
— Кто хочет получить благословение, тот получит благословение, — ребе многозначительно покосился в сторону комода.
— Понял, все понял, Святой учитель, — габай засеменил к комоду, отпер стоявшую на нем шкатулку. — Все как всегда?
Ребе кивнул, надел шелковый халат, обшитую золотом ермолку, взял в руку длинный янтарный чубук.
— Есть ли в этом доме мягкое кресло?
Габай с виноватым видом покачал головой, потом положил подушки на стул, придвинул его ребе. Ребе сел на стул с неудовольствием.
— Пусть входят.
Первой, волоча мальчонку лет десяти, вошла тощая рыжая еврейка. Мальчонка крепко держался за ее руку, солдатская шинель свисала на нем до земли, в глазах стояли страх и отчаяние.