— Ученый? — переспросил Цви и переглянулся с товарищем. — Доктор? Профессор? В какой области?
— Да, да, доктор физико-математических наук.
— Имеет диплом?
Цви долго и внимательно рассматривал папин диплом.
— Хорошо, я сообщу, а пока я всех вас запишу. Имя, имя отца, имя матери…
Писал он справа налево[65].
Еще через неделю в окно снова постучали. На сей раз явилась целая делегация. Цви и Яков представили старшего.
— Это Аба. Он хочет побеседовать с вашим зятем.
Аба поздоровался по-русски, протянул всем — в том числе и мне — руку.
— Так вы — доктор физики. Прекрасно, а где вы работали, кого из ученых знаете?
Аба так хорошо говорил по-русски, словно только вчера был из России.
— Ландау, Иоффе! Слышал, конечно. Нет, нет, я не физик, но кто не знает этих имен! Скажите, а из западных ученых вас кто-нибудь знает?
— До войны я работал под руководством Георгия Гамова, у нас с ним две общих статьи опубликованы в Zeitschrift für Physik. Слышал, что он сейчас в Америке, но где именно, не знаю.
Аба сделал в блокноте пометки. Он тоже писал справа налево.
— Прекрасно, прекрасно, господин профессор. Между прочим, не встречались ли вы случайно с Трофимом Денисовичем Лысенко?
— Слава Богу, не доводилось, но имя этого мичуринца мне знакомо.
Аба сделал удивленное лицо.
— Вы что-то имеете против Лысенко? Мичуринец — это, по-вашему, плохо?
— Я не биолог и не генетик, но хорошо знаю, что Лысенко — проходимец, который подтасовывает научные факты. Я был дружен с крупным генетиком Тимофеевым-Ресовским, он рассказал мне историю Лысенко. Этот парень много лет крутился возле академика Вавилова, который пытался сделать из него ученого. В конце концов, Лысенко написал на своего учителя донос, Вавилова арестовали. Лысенко при Вавилове — то же самое, что Комар при Иоффе.
— Как вы можете произносить такие слова! — лицо Абы налилось кровью, светская сдержанность мгновенно улетучилась. — Крупнейший ученый-почвовед — проходимец? А Тимофеев-Ресовский, видите ли, — крупный генетик. Чудовищно, непостижимо! А знаете ли вы, что Тимофеев-Ресовский работал на Гитлера? Его достижение в науке — генетическое обоснование расовой теории. Даже если вы плохой еврей, даже если вы вообще не еврей, как вы могли подать руку этому негодяю?!
Наконец, Аба выговорился, чуть успокоился.
— Не знаю, что вы за ученый. Не знаю. Насчет отъезда? Ждите очереди, здесь застряли тысячи людей, все ждут, и вы ждите.
Дедушка раньше других пришел в себя.
— Моя дочь — педагог, она преподает английский и французский.
— Хорошо, хорошо, это не горит; с английским наши дети подождут.
Гости вышли. Теперь уже возмутился дедушка.
— Мишуга![66] Тебе есть дело до Лысенко, тебе непременно нужно было обозлить человека, от которого зависит, сколько мы просидим в этой дыре!
Зависело не от этого человека; в местечке Бжег мы задержались недолго.
Их было четверо. Первым влетел Аба.
— Едем. Собирайтесь. Только быстро. По чемодану на человека.
Едем? Куда, зачем? И что значит быстро — месяц, неделю?
— Неделю? Вы с ума сошли — машина ждет!
Начался переполох.
— Это невозможно, у нас дети, нужно собрать вещи.
— Вы что, в самом деле ненормальные? Я такого не видел — за ними прислали машину, а они — неделю! К вечеру должны быть готовы, выезжаем в одиннадцать.
Кузов небольшого грузовичка был застелен самодельными матрацами. Яков поднял меня, Цви принял, уложил возле кабины. Ту же операцию проделали с сестрой, потом в кузов взобрались взрослые. Ехали всю ночь. К утру — было еще темно — нас привезли в какой-то дом. Мы разделись, поели, легли спать. Следующую ночь мы снова ехали, но уже в легковой машине. Я сидел у папы на коленях, пытался хоть что-то разглядеть в окно. Увы, в ночной темноте мелькали лишь силуэты деревьев.
К утру нас завезли в какой-то сарай на опушке леса. Цви остался с нами, остальные уехали. Сколько дней мы провели в этом убежище, не помню, помню лишь, что однажды среди ночи меня разбудили, укутали и усадили в открытую зеленую машину. Машина тронулась, долго петляла по лесной дороге, потом неожиданно въехала на широкое бетонное поле и подкатила к огромной птице — самолету. Цви передал меня высоченному дядьке в кожаной куртке. Тот взял меня одной рукой, сестренку — другой и понес, словно пушинки, в огромную машину. Там он усадил нас на мягкие подушки возле ящиков и мешков.
Полусонный, я ничего не соображал; сестренка пустилась в слезы.