Чтобы понять святость этого подвига мысли, хотя бы отчасти, вспомним, когда и для кого он совершен. Тотчас после падения Рима уже пробегают по всему христианскому миру первые тени той варварской ночи, где человеческий разум будет на краю гибели и где даже такие люди, как св. Франциск Ассизский, в корне усомнятся в разуме: не от диавола ли он? не надо ли, чтобы спастись, умертвить его, вместе со всею плотью мира?
Начал спасать разум св. Августин; кончил — св. Фома.
«Огненного искушения» разумом оба они «не чуждались», по слову Петра о христианских мучениках Нерона, «живых факелах»: страшную «смоляную рубаху», tunica molesta, надели оба. Первый надел Августин, может быть, и сам еще хорошенько не зная, что делает; но, чтобы, надев ее и уже почувствовав первые ожоги, не сбросить (сколько святых сбросят!), чтобы остаться в ней до конца и сгореть, — для этого нужно было, в самом деле, святое терпение, святое мужество.
«Светочем живым» вспыхнул Августин, и «зажег разум всей христианской Европы»,[114] — сначала — в себе самом, потом — в Фоме Аквинском, потом — в Лютере и Кальвине, потом — в Паскале, и в скольких других еще зажжет! О, если бы зажег и в нас, в эту вторую «варварскую ночь», — каким бы светом озарился весь наш путь!
«Дивен Бог во святых своих» — и многообразен; тем-то и дивен, что так многообразен и как будто противоречив. Бог играет во святых своих, как солнце в алмазах, семицветной радугой.
Есть у каждого святого свой луч, свой цвет небесный, и земное для него, простое, милое прозвище: св. Петр — «Достопочтенный», Venerabilis; св. Бернард — «Медвяно-сладостный», Melifluus; св. Фома — «Ангельский», Angelicus; св. (еще не в Церкви) Рьюсбрек — «Удивительный», Admirabilis. Но для св. Августина нет прозвища, может быть, потому, что оно не западное и не восточное, — бывшее, а будущее, Западно-восточное, Вселенское. Но если мы «полюбим» его и «узнаем», по его же чудному слову: «никого нельзя узнать иначе, как полюбив»,[115] то, может быть, найдем и его небесному лучу земное имя:
Августин Любезный
Augustinus Amabilis.
Самое «любезное» в мире — Бог; все люди, близкие к Богу, святые, — «любезны»; но Августин любезнее всех.
«Кажется, Пелагий — святой человек», — пишет он о злейшем враге своем, не личном, а церковном, — ересиархе, с которым двадцать лет боролся.[116] Ария называет «великим».
«Ересями Церковь возвышается, — учит Августин. — Сколько великих учителей в Церкви осталось бы неизвестными, сколько вопросов — неразрешенными, если бы не ереси! Догмат о Троице не был совершенно известен до Ария, догмат о покаянии — до Новатия и догмат о крещении — до второкрестников (анабаптистов)».[117] За такие слова через тысячу лет будут людей жечь на кострах.
«Если не хочешь быть убитым, оставь нас в покое», — остерегают Августина еретики-донатисты и в то же время объявляют по всем своим церквам: «Кто его убьет, получит отпущение всех грехов». Вскоре после того разбойничья шайка циркумцеллионов, изуверов из тех же донатистов, подстерегает его, на большой дороге, и он спасается только тем, что, заблудившись, едет по другому пути.[118] И вот, все-таки, умоляет судей за этих же убийц своих: «Лучше мне самому быть убитым, чем видеть, как их убивают».[119]
«Да будут к нам жестоки те, кто не знает, с какими воздыханьями и муками человек приближается хотя бы только к малейшему пониманию Бога», — говорит он всем еретикам.[120]
«К ранам прикасается он рукою тишайшей», — это мог бы сказать о нем не только всякий христианин, но и все христианское человечество.[121]
Вот что значит «Августин Любезный».
Первое слово против пытки и смертной казни скажет он; скажет и первое слово против личного рабства и рабства общего, денежного, — того, что мы называем «капитализмом»: «будет общность труда — будет и свобода»; «жизнь Града Божия вся должна быть общиной, socialis»; «лишним владеть — значит владеть чужим»; «общая собственность — закон Божественный, собственность частная — закон человеческий». Грубо ошибся бы, конечно, тот, кто подумал бы, что это наш «коммунизм»: наш — «во имя свое», а его, Августина, — во имя Христа.[122]
Первое бесконечное отрицание войны — у него же. «Ты — великий разбой, grande latrocinium», — скажет он вечному Риму — вечной Войне. «Большая слава убивать войну словом, чем людей — железом». — «Мудрый никакой войны не хочет». — «Всякий человеческий смысл потерял тот, кто какую бы то ни было войну оправдывает».[123] Первый из людей это понял и сказал Августин.
«Если бы он жил в наши дни, он был бы наш», — скажет о нем Лютер; то же мог бы сказать и Паскаль (ученик Янсения, ученика Августинова), в XVII веке и в XIX, скажет, почти словами Лютера, великий лютеранин Гарнак: «Первый человек наших дней — Августин».[124]
Так оно и есть, и это мы еще лучше поймем, узнав жизнь Августина.
Он родился в 354 году, в городке Тагасте (Thagastus), в римской провинции Африке, в Лесной Нумидии. Городок находился на равнине, замкнутой тесным кругом холмов, густо поросших дубами и соснами.
Странный, точно приснившийся, вид: темно-дремучие, на бледно-лиловом от зноя африканском небе, лесистые холмы, откуда видны вдали, в мреющей дымке зноя, первые желтые пески, с редкими пальмами и с медленно тянущейся ниткой черных точек — караваном верблюдов, — уже начало Сахары, а вблизи, между холмами, — свежо-зеленеющие, с пасущимися на злачных пажитях стадами, точно альпийские долины; как бы Север на Юге, Тюрингенский лес в Африке, родина Лютера на Августиновой родине.
В самом городке, так же как почти во всех, даже захолустных, римских муниципиях, — мраморные колоннадки, триумфальные арки, термочки, театрик, форумчик, — все это как будто величественное, а на самом деле игрушечно-малое. Тут же, рядом, — пустыри, заваленные бревнами и досками (Тагаст был главным рынком, emporium, Лесной Нумидии), и утопавшие в зелени плодовых садов и виноградников, белые, с плоскими кровлями, домики. В одном из них и родился Августин.[125]
Отец его, по имени Патриций, землевладелец, незнатного рода, все же член-куриал «сиятельнейшего» Тагастского сената, — почетное звание с чином «Светлейшего», но не доходное, — был небогат:[126] имел усадьбу с плодовым садом, виноградником и, должно быть, небольшим полем. Так как с семьей на это не проживешь, то, вероятно, имел и другие доходы, может быть, от скотоводства и лесной торговли, как большинство тагастских граждан.[127] Но дела шли плохо; едва сводил концы с концами.
Был язычником, не слишком, впрочем, ревностным, а жена его, Моника, была христианкою, тоже не слишком ревностной, — «медленной», «косной», tardior, по слову самого Августина.[128] «Жили супруги в добром согласии», вопреки различью веры. Через много лет по смерти мужа Моника выберет себе место для могилы рядом с ним, «чтобы и в смерти быть в таком же тесном союзе любви, как при жизни». Будет соединять их и Августин, в благодарных молитвах за обоих вместе — за грешного отца и святую мать.[129]
114
John Henry Newman. Apologia pro vita sua: being a reply to a pamphlet entitled «What, then, does Dr. Newman mean?». New York: D. Appleton and company, 1865. P. 265. — Guilloux. 377.
117
Improbation quippe haereticorum fecit emine quid Ecclesia… habet sana doctrina. — Confess. VII. 19, ad fin. In Psalm. 54, 22; De vera relig. XV. — Guilloux. 211.
121
Manu mitissima et suavissima pertranctans vulnera mea. — Ernest Renan. Souvenirs d'enfance et de jeunesse. Paris: Calman Lévy, 1883. P. 307.
122
Epist. 113. — Слово Августина против смертной казни — такое смелое, что после него слова Монтескье (Esprit des lois) кажутся робкими. II Enarr. in Psalm. XV. 13. «De civit. Dei. XIX. 13. Res alinae possidentur, cum superflua possidentur». — Sermo. 285, ap. — Valensen. S. Augustin. 1925. P. 5. Ad Joan. VI. 25.
123
De civil Dei. IV. 6. Majoris est gloria bella verbo occidere, quam homines ferro. — Epist. 262. Sapienti nulla bella essent. — De civit. Dei. I. 29. De civit. Dei. XIX. 7.
124
Luther. Colloq. III. 140. «Der erste moderne Mensch». — Adolf von Harnack. Das Wesen des Christentums; sechzehn Vorlesungen. Leipzig: J. C. Hinrichs, 1900. S. 161.
127
Prosper Alfaric. Les écritures Manichéennes, leur constitution leur histoire. Paris: E. Nourry, 1918. I. P. 8.