…Занятия уже шли. Вначале было непривычно, странно. Жуткие, волнующие образы на стенах этой комнаты-музея и люди, незнакомые тогда мне, юные и седовласые, видимо, прошедшие с учителем долгий путь. Почти все имели папки в руках. На столе лежали принесенные работы. Филонов держал чью-то картину в своих энергичных, твердых руках и внимательно в нее вглядывался.
Приведший меня, исключенный из Академии, заговорил возбужденно и резко: «Мне дали волчий паспорт. Меня направляют на фарфоровый завод[671].
Для живописи это волчий билет».
Филонов поднял голову и взглянул в глаза говорившему. Картину он положил лицевой стороной вниз.
«Меня из общежития выбрасывают, мне жить негде. Я столько лет проучился, хоть из Ленинграда уезжай. Тогда я не смогу учиться у вас. Все знают, что я филоновец. А картины филоновцев ни на одну выставку не возьмут!»
Павел Николаевич движением головы показал на свой «Пир королей».
«Вот это, — сказал он, — снимала со всех выставок еще старая цензура».
«А сейчас? Ваши картины висели в Русском музее, долго висели. Разве их показали?»
«Нам, филоновцам, все дороги закрыты. Мы от всего отрезаны».
Павел Николаевич энергично покачал головой и твердо сказал: «Нет».
«Мы должны зарабатывать, — несколько раз возбужденно повторил юноша, — мы должны зарабатывать, нам нужно иметь заказы. Нам нужно жить. Вам предлагали продать картину за границу. Вы отказались. Почему? — продолжал юноша. — Шостаковича сначала на Западе признали[672]. Ваши картины увидят в Европе, тогда и у нас признают вашу живопись, признают вашу школу. Вам предлагают заграничные выставки — вы отказываетесь».
Филонов промолчал. Своими неслышными шагами он несколько раз прошелся по комнате от стола к двери и обратно. Остановился у стола, слегка наклонил голову, обдумывал.
Его ответ запомнился всем: «Мои картины принадлежат народу. Пусть обращаются к правительству. Я покажу созданное мной как представитель своей страны или не покажу совсем». Это известные слова. Все, кто знает и помнит Филонова, знают и помнят его ответ. В этих словах была гордость за свою страну, гордость за свое искусство.
Но еле скрытая горечь иронии прозвучала в словах художника.
«Через столетие будут собирать даже клочки.
Трудно всегда.
Но в первые годы революции была свобода искусства».
Я был молод. Я заспорил.
«А тогда левые подавляли академистов?»
«Вы тогда жили? — остановил меня вопросом художник. — Вы тогда жили?»
Заметив мое смущение, Павел Николаевич слегка коснулся моего плеча и уже мягче добавил: «Нет, тогда была свобода».
Он показался мне таким древним, пришедшим из другой эпохи, а был он совсем не старым и полным энергии человеком.
Я подал художнику принесенные с собой рисунки. Он взял их и, как мне показалось, долго рассматривал их.
«Я считал всегда, что могу передавать движение», — неуверенно произнес я.
«Кто это вам сказал? — возразил Павел Николаевич очень недовольно. — Вам надо еще учиться и учиться».
Один из присутствующих на занятиях, уже пожилой человек, положил на стол свою работу, назвав ее «Портретом отца». Я помню этот портрет. Но тогда не знал написавшего. Это был Цыбасов[673] — впоследствии художник Леннаучфильма. «Портрет отца» отвергло одно из выставочных жюри.
«Чего же они хотят — это же реалистическая вещь! — возмущался автор „Портрета отца“».
«Нам важно то, что хотим мы».
Показывали принесенные работы — портреты, автопортреты, натюрморты. Не было пейзажей. Я их не помню.
Было много фантасмагорий, фантастических аллегорий с возбуждающими воображение названиями: «Карусель жизни», «Кванты света». Все работы носили характер близости к образному видению мастера.
Видимо, это было неосознанным.
Но многие из показанных натюрмортов были реалистически сделанными. Но очень многие писались дополнительным цветом, например, красным вместо зеленого или же монохромно. Желтым по желтому или серым по серому.
Это было одним из первых заданий Филонова, дававшимся всем начинающим. Впоследствии я оценил всю трудность подобных экспериментов. Такие натюрморты часто писались годами. Почти все картины в «школе Филонова» писались годами. Небрежность, погоня за эффектом не допускались.
Упор в работе, суровость, необычная даже в те суровые годы, была во всем.
Занятия в «Школе аналитического искусства» носили характер консультаций.
671
Начиная с первых послереволюционных лет Государственный фарфоровый завод (Императорский фарфоровый завод, с 1924 — Ленинградский) стал местом приложения сил для многих живописцев и скульпторов, увлеченных проблемами обновления языка искусства. В разные годы здесь работали: А. А. Лепорская, С. В. Чехонин, Е. Е. Лансере, Н. Я. Данько и др. Росписями так называемого агитационного фарфора занимались многие мастера авангарда (К. С. Малевич, В. В. Кандинский, Н. М. Суетин, И. Г. Чашник и другие). В 1932 года Н. М. Суетин стал главным художником творческой лаборатории завода.
672
673