2, 5 и 9 августа 1937 г. Были трое ребят из Академии. <…> Кто-то из них передавал, что на днях в разговоре о советском искусстве один из студентов Академии, отрицая начисто нашу школу, заявил: «Советское искусство только тогда расцветет, когда Филонов умрет!»[326].
В 1937 году был арестован сын Екатерины Александровны, и через несколько месяцев — второй сын[327]. Это очень тяжело отразилось на ее здоровье. С помощью брата Ек[атерина] Ал[ександровна] обращалась во все инстанции, желая узнать причину ареста.
В один из таких походов брат не мог сопровождать ее и попросил сестру Мар[ию] Ник[олаевну] заменить его.
Чтобы добраться до трамвая, надо было дойти до б[ольни]цы Эрисмана[328], где было трамвайное кольцо. Ек[атерина] Ал[ександровна] чувствовала себя очень плохо, да и немудрено, потерять двоих сыновей… Когда Ек[атерина] Александровна] и Мар[ия] Николаевна] подходили к трамваю, Ек[атерине] Ал[ександровне] стало так скверно, что сестра попросила сторожа б[ольницы] вызвать врача. Осмотрев Ек[атерину] Ал[ександровну], врач сказал, что ни о какой поездке не может быть и речи, что немедленно ее надо нести в больницу. Состояние ее было настолько серьезно, что ее пронесли через хирургическое отделение. Пока шел осмотр, сестра вызвала брата. Когда он пришел, точнее, прибежал, то хотел взять Ек[атерину] Ал[ександровну] домой. Врачи категорически возражали, брат настаивал, сказав, что он знает, какая нужна помощь. Его спросили, врач ли он, и, узнав, что не врач, отказались в таком состоянии отпустить больную домой. Сестра тоже возражала, но им пришлось все-таки уступить и, под расписку, отпустить Ек[атерину] Ал[ександровну] домой.
Брат на руках вынес ее из больницы и так понес домой. Только на мосту через Карповку, не выпуская ее из рук, он облокотился о перила и, постояв так, немного отдохнув, — понес ее дальше, без отдыха поднялся к себе на второй этаж, где была их комната. Рассказала мне об этом сестра, бывшая все время с ними.
Болела Ек[атерина] Ал[ександровна] очень долго, лишилась речи, брат все время не отходил от нее.
Когда она начала поправляться, он начал учить ее говорить, а позднее и писать. И научил!
Вся история болезни, весь ход ее описан им. Я храню четыре школьные тетради его записей. Туда же вклеены первые ее попытки начать писать. Эту тетрадь он назвал «Катюшина литература». Трудно передать, как он любил Екатерину Александровну, а ведь она была старше брата на двадцать лет.
Выступал брат очень смело, очень резко, говорил прямо то, что считал нужным. Врагов у него было очень много. Друзей — не знаю, были ли они.
Он дорожил каждой минутой — живопись, статьи, выступления, педагогика — все его время без остатка уходило на это.
Хочу написать об одном из его выступлений. Привожу запись из дневника брата о его выступлении в горкоме в 1934 году[329].
10 ноября. Сегодня в Горкоме был доклад Бродского о Всесоюзной Академии художеств. Бродский, делавший вступительное слово <…> говорил, что после апрельского декрета партии по изо-фронту[330], после «ликвидации левацких загибов» он почтен высокой честью быть президентом Академии. Теперь Академия в крепких руках. Масловщина не повторится. Левые разгромлены. Прожектерство изжито. Преподавателями являются лучшие мастера. При Академии имеется исследовательский институт. Теперь Академия — это Днепрострой. Говоря это, он несколько раз повторил: «Бурное развитие советского искусства. Бурный рост творческих сил и возможностей». Ему маленько похлопали. Аудитория была почти полна, но учащихся почти не было. Это редкое явление — обыкновенно учащиеся преобладают. После Бродского выступил докладчиком Бернштейн — заведующий кафедрой рисунка. Он говорил об успехах учащихся, демонстрировал их работы, рисунки питомцев Академии времен Брюллова и Чистякова и фото со старых мастеров. Он говорил, что ученикам прививают понятие о «пластической форме», но она у них пока еще отсутствует. Что «масловщина» изжита. Что на старших курсах успехи похуже, чем на низших. Что, к сожалению, профессора при зачетах прислушиваются ко мнению Бродского, равняются по нему, оценивая работы, и не осмеливаются иметь собственное мнение. Что из Москвы приезжала комиссия и чистила студентов. Что методом по рисунку является живое восприятие действительности и пластическая объемность. Что ученики работают упорно. Содокладчик Бернштейна — Наумов говорил о кафедре живописи. Он говорил, что «вообще художников не Академия учила», «много мастеров в Академии не шло». Что современное академическое командование хочет «сделать Академию современной», «открыть двери всем». Он говорил, употребляя мое выражение, об «абортах Эссена», об объективном методе, об «изумительном прожектерстве Маслова» и его «левацких загибах». Что теперь, помимо курсов, в Академии существуют индивидуальные мастерские Бродского, Осмеркина, Кардовского, Савинова. Что все учащиеся получают стипендии и даровой материал. Что теперь существует ответственность руководителя. Я записывал основные положения докладчиков и обдумывал план своего выступления. В перерыв все ушли в канцелярию Горкома. <…> После перерыва Пумпянский — председатель собрания — объявил начало прений, но сказал, что на прения никто не записался. Уходя на перерыв, он предлагал желающим записаться на прения. Он начал вызывать желающих и повторил вызов три раза. Никто не выходил: художники в массе настолько же боятся Бродского, насколько и ненавидят его. Тогда Пумпянский, поддерживая предложения Пакулина[331] и еще кого-то, сделанные с мест, уже начал было голосовать, чтобы прений сегодня не делать, а перенести их на 19-ое ноября в Академию. Но тут я, прерывая его, сказал, что он преждевременно хочет отложить прения и предложил еще раз вызвать желающих выступать в прениях. Он ответил: «Я спрашивал — никто не хочет. Может быть, вы желаете выступить?» Я сказал: «Конечно, я выступлю». Тогда тотчас же кто-то из президиума за моей спиной сказал: «Выступление Филонова закроет дорогу к прениям». Пумпянский возразил: «Нет, не закроет, наоборот, Филонов откроет дорогу прениям. Я сейчас проголосую, желает ли собрание, чтобы Филонов выступал». И хотя с мест многие закричали, что он не имеет права голосовать, выступать мне или нет, он произвел голосование и получил согласие. Тогда он сейчас же затеял со мной торговлю — сколько мне надо времени и хотел дать мне только десять минут. Но аудитория требовала, чтобы я говорил, сколько мне понадобится. На его повторный вопрос я ответил, что мне понадобится около получаса. С первых же моих слов он сделал мне замечание, что я говорю резкости, и затем через каждые 5 минут просил меня «округлять» и кончать скорее.
327
В дневниках Филонова приводится другая дата описываемых Е. Н. Глебовой событий. Петр Эсперович был арестован и осужден на «десять лет без права переписки» в феврале 1938 года. Его имущество было конфисковано и частью сожжено на глазах Екатерины Александровны. Позже был заключен в тюрьму и Анатолий Эсперович, судьба которого оставалась неизвестной, и лишь 20 декабря жене сообщили, что он умер в тюрьме. Коснулись репрессии и самой Екатерины Александровны. 22 сентября 1938 года с нее взяли подписку о невыезде, которая 22 ноября была снята в отделении милиции, куда Серебрякова была вызвана повесткой. «В милицию она едва шла, была больная, с трудом дышала. Я почти тащил ее. Оттуда она шла легче; домой мы шли пешком»
328
Больница им. Ф. Ф. Эрисмана, бывш. Петропавловская. Названа в честь Федора Федоровича Эрисмана (1842–1915), по национальности швейцарца, жившего в России с 1869 по 1896 год. Эрисман стал основоположником научной гигиены в России.
329
На выступления Филонова обычно приходило множество слушателей, что порой провоцировало конфликтные ситуации. Так, 18 февраля 1933 года Филонов делал доклад в Доме художника. Народу собралось около 500 человек, не все смогли войти, возникла давка. Е. Н. Глебова воспроизводит «Приказ № 7 по Областному Дому художника от 20 февраля 1933 года. Коменданту здания товарищу Русакову И. Г. объявляется выговор с предупреждением за непринятие соответствующих мер по охране порядка в Доме художника в день доклада Филонова 18-II сего года, вследствие чего дважды были взломаны входные двери публикой с улицы. Зам. зав. Дома х[удожни]ка Мазуренко. Делопроизводитель Зысина». Листок с отпечатанным текстом приказа В. В. Купцов снял с доски объявлений в Доме художников и принес Филонову. См.:
330
Постановление ЦК ВКП (б) от 13 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».
331