Павел Филонов: реальность и мифы

А. А. Мгебров [435] Жизнь в театре [436] (Главы)

<…> В те дни мне пришлось увидеть два <…> спектакля, <…> крайне интересных для эпохи. Эти спектакли были организованы футуристами, которые вдруг откуда-то появились в жизни, и у меня сохранились заметки о них, хотя я не имел к ним никакого отношения. <…>

Итак — о спектаклях футуристов. Это были: трагедия «Владимир Маяковский» Маяковского же и опера Крученого «Победа солнца» ^[437] . Я был на обоих.

<…> До этих спектаклей я мало был заинтересован футуризмом и даже мое отношение к нему было, в сущности говоря, отрицательным; я знал о нем только из газет и из сравнительно немногочисленных частных расспросов некоторых близко стоящих к нему. <…> Я не хотел ни издеваться над футуристами, ни быть просто зрителем. До последнего мгновения я не собирался идти и лишь за несколько минут до спектакля вдруг странно почувствовал, что идти нужно во что бы то ни стало. Какая-то сила неудержимо потянула меня…

Я пришел в театр серьезным и сосредоточенным и тотчас же побрел на сцену. Волнение охватило меня. Три года я не был здесь. Теперь было пусто. Вся сцена была открыта. Место действия — совсем небольшое пространство. Участвующие — их было немного — уже в костюмах. Это — молодежь, ничего общего с театром не имеющая. Настроение подавленное. Все немного сконфужены: сами не знают, что делают. Однако их полуосвещенные фигуры странно занимают меня. Какие-то картонные куклы. Лиц нет — маски. Вот тысячелетний старик, высокий, с лицом, облепленным пухом; впереди на нем разрисован во весь рост картон; по этому картону ярко выступают черные кошки. Дальше меня мелькают человек без уха, человек без головы, человек без ноги. Все они — коленкор и картон. Это — по нему нарисовано. А лица закрыты.

Мне показывают декорации. Не понимаю. <…> На задней стене сцены и на грандиозной железной двери большими буквами надпись: «Фу-дуристы»… Это написали рабочие сцены — футуристы не стерли ее. Не все ли равно им в конце концов? <…>

А в зрительном зале уже толпа. Она ждет. Как-то по особенному волнуется. Еще до поднятия занавеса все в зале смеются и гогочут. На сцене же тишина. Сейчас начало. Меня проводят в оркестр. В первом ряду замечаю критика Юрия Беляева. Дальше Россовского ^[438] и вообще множество всяких рецензентов. В зале много женщин, много молодежи — публика не первых представлений, но совершенно особенная и при том разнородная не по-обычному.

Я сижу вместе с Велимиром Хлебниковым ^[439] , сосредоточенным и тихим до странности. Он тоже футурист.

Погас свет, и вот поднялся занавес. Началось представление. Полумистический свет слабо освещает затянутую сукном или коленкором сцену и высокий задник из черного картона, который, в сущности, один и составляет всю декорацию. Весь картон причудливо разрисован. Понять, что на нем написано, я не могу, да и не пытаюсь: какие-то трубы, перевернутые снизу вверх, дома, надписи — прямые и косые, яркие листья и краски. Что этот картон должен изображать? — я так же, как и другие, не понимаю, но странное дело — он производит впечатление: в нем много крови, движения. Он хаотичен… он отталкивает, он непонятен и все же близок. Там, кажется, есть какие-то крендели, бутылки и все словно падает, и весь он точно крутится в своей пестроте. Он — движение, жизнь, не фокус ли жизни? Быть может, ребенок, который прогуливается по шумному современному городу, потом, когда заснет, именно во сне увидит такой картон, такие краски; увидит окна вверх ногами, пирожки или пирожные на крыше домов, и все вместе будет уплывать куда-то… и все как будто так легко можно снять и взять; а утром — снова свет, гул, шум и стук, рожки автомобилей, фрукты, пирожки, бутылки, солнечные лучи, извозчики, трамваи, солдаты, — все это будет пугать, оглушать, развлекать, восхищать и радовать маленький, слабый, детский мозг <…>

Мы, взрослые, не плачем, но и мы часто вздрагиваем на улице и утомляемся улицею… Однако — мы привыкли. Многие не выносят города от эстетизма, от безвкусия, от пестроты реклам и красок. Но город — город. Мы же — люди, и жизнь — жизнь.

Быть может то, что я увидел тогда, на этом картоне, — самое реальное изображение города, какое когда-либо я видел. Да, этот картон произвел на меня впечатление. Я почувствовал движение в самом себе, я почувствовал движение города в вечности, всю жуть его, как часть хаоса. Но перейду к действию.

Из-за кулис медленно дефилировали, одни за другими, действующие лица: картонные, живые куклы. Публика пробовала смеяться, но смех обрывался. Почему? Да потому, что это вовсе не было смешно — это было жутко. Мало кто из сидящих в зале мог бы осознать и объяснить это. Если я пришел требовать зрелища, непременно забавного, непременно смешного, если я пришел издеваться над паяцем и вдруг этот паяц серьезно заговорит обо мне, — смех застынет на устах. И когда с первого мгновения замолк смех, — сразу почувствовалась настороженность зрительного зала и настороженность неприятная. Ему еще хотелось смеяться — ведь для этого все пришли сюда. И зал ждал, зал жадно глядел на сцену…

Вышел Маяковский. Он взошел на трибуну, без грима, в своем собственном костюме. Он был как бы над толпою, над городом; ведь он — сын города, и город воздвиг ему памятник ^[440] . За что? Хотя бы за то, что он поэт. <…> Ничего нельзя было понять… Маяковский — плохой режиссер, плохой актер, а футуристическая труппа — это молодежь, только лепечущая. <…> Однако, за время представления мои глаза дважды наполнялись слезами. Я был тронут и взволнован.

<…> После первого спектакля я почувствовал, что футуристы провалились. Они не выдержали экзамена перед современным зрителем. Зритель ушел разочарованный. Были слабые аплодисменты и слабое шиканье. <…> На рецензентских лицах была разлита приятность чуть-чуть снисходительная, но особенного возмущения не чувствовалось. «Странно!.. Не за этим все они пришли, волновались и чего-то ждали: „а вдруг талантливо?“» И если бы это оказалось талантливым, как вместить тогда футуризм в свои рамки? Но неслышно, незримо пронеслось по залу: «Бездарно». Рецензенты облегченно вздохнули. Кто произнес этот суд? Неизвестно. Футуристы не сумели быть развязными до конца. Они были еще застенчивы, и это их погубило — были слишком неопытны. Какое дело кому бы то ни было до каких-то проблем? Толпа не восприняла их. Не поняла совершенно. И рецензенты могли спокойно, пожалуй снисходительно, слегка пощелкать и погрызть уже и так уничтоженного и раздавленного врага: это вовсе не страшный бунтарь — футурист, — он просто немного беззастенчив относительно чужого кармана — вот и все. <…>

Мои заметки о спектаклях футуристов я окончил такими словами, обращенными к ним: «Будьте мудрыми и сильными. Сохраните себя до конца дней своих теми, кем вы выступили сегодня перед нами. Да не смутит вас наш грубый смех и да не увлечет вас в вашем шествии, — вместо искреннего искания духа, — дешевая популярность и поза. Люди, рано или поздно, оценят вас как подлинных пророков нашего времени».

О. К. Матюшина [441] Призвание [442]

<…> Первоначально домик на Песочной принадлежал какому-то генералу, любителю литературы ^[443] . Умирая, генерал всю свою усадьбу завещал Литературному фонду. Усадьба состояла из большого сада, тянувшегося от Песочной до Карповки, и трех двухэтажных домов. Один, каменный, выходил фасадом на улицу Литераторов. Там Литфонд устроил общежитие писателей. В центре сада стоял деревянный дом. В нем с 1912 года жил художник и музыкант Михаил Матюшин. Его жена, поэтесса Елена Гуро, была очарована тенистым садом и тишиной. Она уговорила свою сестру, Екатерину Генриховну ^[444] , поселиться в третьем домике, вот в этом, выходившем на Песочную.

435

Мгебров Александр Авельевич(1884–1966), актер и режиссер. Играл в труппе П. Н. Орленева (1906), МХТ (1907), в Театре В. Ф. Комиссаржевской (1908–1910), в Старинном театре Н. Н. Евреинова (1911), в Товариществе артистов, художников, писателей и музыкантов в Терриоках. В 1918 организовал при Балтийском заводе рабочий театр, затем театр «Художественная арена Пролеткульта». В 1920 стал заместителем В. Э. Мейерхольда в ТЕО Наркомпроса. Играл в Театре РСФСР Первом (1920–1921). В начале 1920-х был организатором и художественным руководителем рабочего Революционно-Героического театра в Петрограде, автором и постановщиком революционных романтических постановок, осуществленных вместе с В. В. Чекан.

436

Фрагменты главы «Предвещание» из книги воспоминаний А. А. Мгеброва «Жизнь в театре», М.; Л., 1932. С. 271–281. Автор ознакомил с книгой Филонова, о чем тот записал в «Дневнике»: «11 мая 1932 года.Вечером неожиданно пришел т. Мгебров. В разговоре о своей книге воспоминаний (кажется „Жизнь в театре“), изданной „Академией“, он сказал, что из нее вычеркнуто место, где он описывает свою встречу со мною в 1914/15 г.» См.: Филонов П. Н.Дневники. СПб., 2000. С. 146. Е. А. Серебрякова познакомилась с Мгебровым в 1926 году в доме отдыха политкаторжан и описала в «Дневнике» разговор с ним: «Мгебров много видел и хорошо все передает. И любит рассказывать. На днях как-то отдельно с ним разговорились, и на мой вопрос, знаком ли с работами Филонова, ответил: „…Я предсказал ему по его маленькому рисунку великое будущее. Я его встретил в доме поэтессы Гуро: сидел юноша, очень внимательно слушавший, с интересным лицом, на котором написана психология“». См.: Серебрякова Е. А.Дневники. ГРМ (ОР). Ф. 156. Ед. хр. 35. Л. 33.

437

Точное название оперы: «Победа над солнцем». А. Е. Крученых был автором либретто, музыку написал М. В. Матюшин. См. также наст. изд., Жевержеев Л. И.Воспоминания; Томашевский К.Владимир Маяковский.

438

Россовский Н.Спектакль футуристов // Петербургский листок. 1913. 3 декабря. № 332. С. 4.

439

Хлебников Велимир (Виктор) Владимирович(1885–1922), знаменитый поэт-футурист, который по замечанию Н. Степанова, редактора недавно (в 1928–1933 г. — Л.П.)вышедшего полного собрания его сочинений, «сейчас заново входит в литературу». Это потому, что «он слишком далеко опередил свое время, чтобы остаться в его пределах». И действительно, в прошлом Хлебников был достоянием лишь очень ограниченного круга лиц и то, главным образом, из числа его же собратьев-поэтов, которые, благодаря своей специфической чуткости, могли оценить все достоинства его поэтического языка, все его богатство и всю оригинальность стиховой ритмики. Широкая публика прошла мимо Хлебникова, ничего в его творениях не поняв. Сейчас настает время тщательного изучения Хлебникова и усвоения его поэтического наследства. — Прим. автора.

440

В 1914 году П. Н. Филонов создал акварель «Победитель города», возможно, навеянную работой над спектаклем. См.: наст. изд. Покровский О. В.Тревогой и пламенем.

441

Матюшина (урожд. Громозова) Ольга Константиновна(1885–1975), писательница, автор мемуаров, художница. В юности участвовала в революционном движении. До революции сотрудник партийных издательств в Санкт-Петербурге. После смерти Е. Г. Гуро помогала М. В. Матюшину готовить ее наследие к публикации. В 1910-х стала женой М. В. Матюшина. Как художник принимала участие в оформлении павильонов Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве (1930-е). Ослепнув в результате контузии, полученной в годы блокады, Матюшина диктовала свои произведения и воспоминания.

442

Матюшина О. К.Призвание // Звезда. 1973. № 3. С. 137–163. № 4. С. 164–178. Публикуются фрагменты повести, в которых речь идет о П. Н. Филонове.

443

Дом № 10 на Песочной улице (ныне улица Профессора Попова) неоднократно менял владельцев и перестраивался. В 1891 году участок между набережной Карповки и Песочной улицей с находящимися там пятью деревянными домами приобрел В. О. Михневич. В 1899 по его завещанию часть участка перешла в пользование Общества Литературного фонда. В 1912 в доме № 10 поселились М. В. Матюшин, Е. Г. Гуро, Е. Г. Низен. Квартира и мастерская Матюшина и Гуро на долгие годы стала одним из центров жизни Петербурга — Петрограда — Ленинграда. Вначале здесь собирались художники и поэты, участники «Союза молодежи» и «Гилеи», затем ученики Матюшина по Академии художеств и Гинхуку.

444

Низен (наст. фам. Гуро) Екатерина Генриховна(1874–1972), литератор, переводчица.