Д. Э.: Линии, события, становление… Здесь мы, возможно, возвращаемся к первому вопросу, который касался дат. Название каждого плато включает дату: «7000 лет до нашей эры» — «аппарат захвата», «нулевой год» — «лицевость» (Visageite) и т. д. Даты фиктивные, как вы сказали, но отсылающие к какому-то событию, к обстоятельствам и, возможно, тем самым и устанавливающие ту картографию, о которой мы говорим.
— Каждое плато должно быть привязано к дате какого-либо события (неважно, фиктивного или фактического), оно должно быть иллюстрировано, и его название должно включать в себя имена собственные.
Телеграфный стиль обладает силой, которая заключена не только в его краткости. Возьмем предложение типа «Жюль приезжает в пять часов вечера». Нет никакой необходимости, чтобы так писать.
Но будет интересно, если письмо сможет по-своему передать чувство неизбежности какого-то события, которое может случиться или уже случилось за нашей спиной. Имена собственные обозначают силы, события, движения и движущиеся тела, ветры, тайфуны, болезни, места и моменты времени еще задолго до того, как они начинают обозначать личности каких-то людей. Глаголы в инфинитиве обозначают становление или события, выходящие за пределы модальностей и времен. Даты отсылают читателя не к единому гомогенному календарю, а к пространственно-временному континууму, который должен всякий раз изменяться. Все это и образует конструкции высказывания: «Оборотни кишеть 1730» и т. п.
«Либерасьон». 23 октября 1980 г.
(беседа с Кристианом Декампом, Дидье Эрибо и Робером Маггиори).
Кино
Три вопроса о «Шесть раз по две»[17] (Годар)
— «Дневники кино» просят вас об интервью, потому что вы — «философ» и мы хотели бы получить текст соответствующего рода, но главным образом потому, что вы любите и восхищаетесь тем, что делает Годар. Что вы думаете о его недавних передачах на телевидении?
— Как и многие люди, я был взволнован, и это волнение продолжается и сейчас. Я могу рассказать, как я представляю себе Годара. Это человек, который много работает и который неизбежно пребывает в полном одиночестве. Но это не обычное одиночество; это одиночество, чрезмерно насыщенное. Насыщенное не мечтами, фантазмами или проектами, но действиями, вещами и даже людьми. Многообразное, созидательное одиночество. Из его глубин Годар, возможно, черпает свои силы, а также делает многое для работы своей команды. Он как равный к равному может обращаться к кому бы то ни было: как к официальным властям или организациям, так и к домработнице, к рабочим, к безумцам. Вопросы, которые ставит Годар в своих телевизионных передачах, всегда одного уровня. Они нас тревожат — тех, кто его слушает, но не тех, кому он их задает. Он говорит с безумцами не так, как психиатр, не так, как другой безумец или тот, кто прикидывается им. Он говорит с рабочими, и он — не их патрон, не другой рабочий, не интеллектуал, не режиссер-постановщик, репетирующий с актерами. И это не потому, что он сроднился со всеми ними, словно искусный психолог, но потому, что его одиночество предоставляет ему огромные способности, всеобъемлющую полноту. В некотором смысле речь всегда идет о том, чтобы быть заикой, — но не в речи, а в самом языке. Иностранцем можно быть только в рамках иного языка. Здесь, наоборот, речь вдет о том, чтобы стать иностранцем в рамках своего собственного языка. Пруст говорил, что прекрасные книги обязательно пишут на языке, похожем на иностранный. То же самое можно сказать и о передачах Годара; для этой цели он даже совершенствовал свой швейцарский акцент. Это творческое заикание, это одиночество, которое делает Годара сильным.
Ибо, и вы это знаете лучше меня, он всегда был одиноким. Годар никогда не имел успеха в кино, в который хотели бы заставить верить те, кто говорят: «Он изменился; начиная с такого-то момента дела идут уже не так хорошо». Часто это именно те люди, которые его ненавидели с самого начала. Годар уже оставил свои следы во всем мире, но не на тех дорогах, которые могли бы принести ему славу; скорее всего, он прочерчивал свою собственную линию, — линию активного бегства, всегда ломаную, зигзагообразную, проходящую под землей. Тем не менее в мире кино в той или иной степени удалось окружить его одиночеством. Его удалось ограничить. И он пользуется свободным временем и смутным позывом к творчеству, чтобы сделать серию передач на телевидении. Возможно, это единственный случай, когда телевидение застали врасплох. Обычно все проигрывают ему уже заранее. Годару простили бы, что приходится искать место для его фильмов, но никогда не простят этой серии передач, которые незаметно меняют многое в том, что касается телевидения (как опрашивают людей, заставляют их говорить, демонстрируют при этом ряд изображений и т. д.). Даже если речь идет совсем не об этом, даже если все приглушено. И возмущение многих ассоциаций и групп было неизбежным: пример тому — коммюнике Ассоциации журналистов, фоторепортеров и кинематографистов. Годар по меньшей мере оживил их ненависть. Но он показал также, что на телевидении могло бы быть и другое «население».
— Вы не ответили на наш вопрос. Если вы должны прочитать «лекцию» об этих передачах, то… Какие идеи вы восприняли или почувствовали? Как бы вы могли объяснить ваш энтузиазм? Об остальном всегда можно поговорить и позже, даже если это остальное не так и важно.
— Это так, но иметь какую-нибудь идею — это не идеология, это практика. У Годара есть прекрасная формула: ни одного верного изображения, только само изображение. Философам следовало бы говорить то же самое, и они должны прийти к этому: никаких верных идей, только идеи. Потому что верные идеи — это всегда идеи, соответствующие господствующим значениям или установленным лозунгам. Какое-либо событие всегда проверяется идеями, даже если оно должно произойти, даже если это становление революции, тогда как «только идеи» — это становление настоящего, это заикание в идеях, и это может быть выражено только в форме вопросов, ответы на которые замалчиваются. Это значит, что демонстрируется какая-то вещь, — настолько простая, что она ломает все демонстрации.
В этом смысле в передачах Годара есть две идеи, которые постоянно сталкиваются друг с другом, смешиваются или отделяются сегмент за сегментом. Это одна из причин, в силу которой каждая передача делится на две части; это как в начальной школе, это две полярности: наглядный урок и урок языка. Первая идея касается труда. Я полагаю, что Годар постоянно ставит под сомнение смутно выраженную марксистскую-схему, присутствующую всюду: будто бы существует такая достаточно абстрактная вещь, как «рабочая сила», которая продается или покупается при определенных условиях — либо указывающих на фундаментальную социальную несправедливость, либо устанавливающих немного больше справедливости. Так, Годар ставит весьма конкретные проблемы; он демонстрирует изображения, вращающиеся вокруг следующего вопроса: что именно покупают и что продают? Не является ли то, что одни готовы продавать, а другие — покупать неизбежно одной и той же вещью? Молодой сварщик готов продавать свой труд сварщика, но — не свою сексуальную силу, если он становится любовником пожилой дамы. Домработница действительно хочет продать свое время для домашнего хозяйства, но она не желает продавать те минуты, когда поет Интернационал. Почему? Потому что она не умеет петь? Но если ей платят как раз за то, что она не умеет петь? И наоборот, рабочий из часовой мастерской желает, чтобы ему заплатили за его способности часовщика, и отказывается от платы за его труд кинематографиста-любителя, или, как он говорит, за его «хобби». Демонстрируемые изображения показывают, что в обоих случаях — и в часовой мастерской, и в работе над монтажом — жесты рабочего до удивления сходны. «Нет, — говорит тем не менее часовщик, — эти жесты отличаются любовью и великодушием, и я не хочу, чтобы мне платили за мои фильмы». Но, в таком случае, кем же тогда являются кинематографист и фотограф, которым платят? Кроме того, что же сам фотограф, в свою очередь, готов заплатить? В некоторых случаях он готов платить своей модели. В других случаях ему платит его модель. Но если он снимает пытки или казнь, он не платит ни жертве, ни палачу. И когда он фотографирует больных, раненых, голодных детей, почему он им не платит? Аналогичным образом, выступая на конгрессе психоаналитиков, Гваттари предлагал, чтобы проходящим психоанализ платили не меньше, чем психоаналитикам, так как нельзя точно сказать, что психоаналитик предоставил определенную «услугу»; здесь имеет место, скорее, разделение труда, эволюция двух видов труда, не соответствующих друг другу: работа прослушивания и просеивания услышанного психоаналитиком, а также работа бессознательного у того, кто проходит анализ. Предложение Гваттари, кажется, не было поддержано. Годар говорит то же самое: почему бы не платить людям, которые смотрят и слушают телевизионные передачи, вместо того чтобы заставлять платить их, так как они выполняют настоящую работу и предоставляют, в свою очередь, определенную публичную услугу. Общественное разделение труда предполагает, чтобы в стенах одного завода оплачивалась не только работа мастерской, но и работа отделов и исследовательских лабораторий. Иначе почему бы не представить рабочих, которые сами должны платить чертежникам, готовящим для них схему изделия? Я полагаю, что все эти и многие другие вопросы, эти и многие другие изображения направлены на то, чтобы сделать понятие рабочей силы дисперсным. С самого начала понятие рабочей силы произвольно выделяет определенный сектор, вырывает труд из его отношений к любви, творчеству и даже производству. Оно делает из труда определенное сохранение, противоположное творчеству, так как речь идет о том, чтобы воспроизвести готовые товары, а также свою рабочую силу в рамках закрытого обмена. С этой точки зрения не так уж и важно, был ли этот обмен справедливым или несправедливым, потому что всегда имеется избирательное насилие в акте платежа и мистификация того же самого принципа, который вынуждает нас говорить о рабочей силе. В той мере, в какой работа была бы отделена от своей псевдосилы, можно было бы самые разные и не соответствующие друг другу потоки производства прямо связать с денежными потоками, независимо от любого вида посредничества любой абстрактной силы. Я путаюсь еще больше, чем Годар. Тем лучше, так как важны именно вопросы, которые ставит Годар, и изображения, которые он демонстрирует, а также возможное ощущение зрителя, что понятие рабочей силы не является оправданным и само собой разумеющимся даже с точки зрения социальной критики. Реакции некоторых профсоюзов на передачи Годара объясняются еще более очевидными причинами (он затронул священное понятие рабочей силы и т. п.
17
Так назывался цикл телевизионных передач, подготовленных Годаром и А. М. Мьевиль. Характерен подзаголовок: «Над и под коммуникациями». Вот полная программа цикла: 1А «Никого нет»; 1В «Луиза»; 2А «Наглядные уроки»; 2В «Жан-Люк»; ЗА «Фотографы»; 3В «Марсель»; 4А «Нет истории»; 4В «Нана»; 5А «Мы втроем»; 5В «Рене»; 6А «До и после»; 6В «Жаклин и Людовик». В этих передачах анализировались персональные и массовые коммуникации в их отношении к экономике, культуре, семье и индивиду.