Имеется еще одна идея, касающаяся информации. Здесь нам также представляют сущность языка как информацию, а сущность информации — как обмен. Здесь также измеряют информацию абстрактными единицами. Так, есть сомнение в том, что школьная учительница, объясняя какое-либо арифметическое действие или обучая орфографии, передает информацию. Она командует; скорее всего она выдвигает лозунги. И детей обеспечивают синтаксисом, словно рабочих — инструментами, чтобы они могли производить высказывания, соответствующие господствующим значениям. Формулу Годара следует понимать буквально: дети — это политические заключенные. Язык — это система команд, а не средство информации. По телевизору говорят: «Теперь будем развлекаться… скоро — новости». На самом деле следовало бы разрушить схему, используемую в информатике. Информатика предполагает, на одном полюсе, максимальную теоретическую информацию, на другом — размещает чистый шум, путаницу; между этими полюсами — излишек информации, который сокращает количество информации, но позволяет победить шум. Все наоборот: сверху надо было бы разместить излишек информации, включающий в себя передачу и повторение приказов и команд; снизу — информацию, которой всегда минимум, требующийся для своевременного получения приказов. И что-то еще имеется внизу? Да, есть еще такая вещь, как молчание, или такая, как заикание, или такая, как крик, т. е. что-то, что уходило бы от излишка информации, что избегало бы языка и все же позволяло бы себя услышать.
Говорить, даже когда речь идет о безумце — значит всегда занимать чье-то место, — место того, за кого собираются говорить и кому отказывают в праве говорить. Это рот, открытый для передачи приказов и лозунгов. Но женщина, склонившаяся над мертвым ребенком, — это тоже открытый рот. Звук неизбежно репрезентирует изображение, как депутат представляет рабочего. Звук приобретает власть над серией изображений. В таком случае, как начать говорить, не отдавая приказы, не претендуя на то, чтобы представлять кого-либо или какую-то вещь; как суметь заставить говорить тех, кто не имеет на это права, и как озвучить их борьбу против власти? Несомненно, говорить так — значит быть в рамках своего языка иностранцем, прочертить для языка что-то вроде линии бегства.
Это «только» две идеи, но и этого много, и даже слишком, так как они содержат в себе множество вещей и других идей. Таким образом, Годар ставит под сомнение две идеи: идею рабочей силы и идею информации. Он не говорит, что следовало бы передавать верную информацию или что нужно по достоинству оплачивать рабочую силу (эти идеи были бы верными). Он говорит, что эти понятия весьма подозрительны. Он пишет рядом с ними слово ЛОЖЬ. Он давно уже говорил о том, что хотел бы стать производственным бюро, а не автором, ведущим теленовостей, а не кинематографистом. Очевидно, он не хотел сказать, что желал бы создавать свои собственные фильмы подобно Вернею[18] или захватить власть на телевидении. Он хотел скорее сложить из своих работ что-то вроде мозаики, чем измерить их какой-то абстрактной меркой; скорее создать наслоение из незначительных сообщений, из всех открытых ртов, чем связать их с одним абстрактным сообщением, взятым в качестве лозунга.
— Если это и есть две идеи Годара, то не совпадают ли они с двумя темами, постоянно развиваемыми в его передачах, — темами «изображения и звука»? Наглядный урок — это изображения, отсылающие к труду, а урок языка — это звуки, отсылающие к сообщениям?
— Нет, здесь есть лишь частичное совпадение: в изображениях неизбежно присутствует информация, а в звуках — труд. Определенные совокупности могут и должны быть разрезаны различными способами, совпадающими лишь частично. Чтобы попытаться восстановить отношение «образ — звук» согласно Годару, следовало бы рассказать одну отвлеченную историю с множеством эпизодов, а в конце заметить, что эта абстрактная история более просто и более конкретно была изложена в одном-единственном эпизоде.
1. Есть изображения, и даже сами вещи являются изображениями, потому что они находятся не в голове, не в мозгу. Наоборот, мозг является одним из образов среди других. Образы не перестают действовать и реагировать друг на друга, производить и потреблять. Нет никакой разницы между образами, вещами и движением.
2. Но образы имеют также и внутреннее пространство, или некоторые образы находятся внутри и переживаются изнутри. Это — субъекты (см. заявление Годара в «Двух или трех вещах, которые я знаю о ней»; см. сборник, опубликованный Бельфоном, с. 393). На самом деле есть разрыв между действием, произведенным этими образами, и реакцией на него. Именно это отклонение, разрыв, дает им возможность сохранять другие образы, т. е. воспринимать. Но они сохраняют только то, что их интересует в других образах: воспринимать — значит вычитать из образа то, что нас не интересует; наше восприятие всегда меньше исходного образа. Мы все настолько переполнены образами, что уже не воспринимаем образы извне.
3. С другой стороны, есть звуковые образы, которые, как кажется, не имеют никакого преимущества. У этих звуковых образов, или у некоторых из них, есть обратная сторона, которую можно назвать как угодно — идеей, чувством, языком, формой выражения и т. д. Благодаря ей звуковые образы приобретают возможность осваивать или захватывать другие образы, или целую серию других образов. Голос приобретает власть над совокупностью образов (голос Гитлера). Идеи, действующие как лозунги, воплощаются в звуковые образы или в звуковые волны и сообщают то, что должно нас интересовать в других образах; они диктуют условия нашего восприятия. Всегда есть центральный «удар», который нормализует образы, изымая из них то, что мы не должны воспринимать. Таким образом, под прикрытием предшествующего отклонения вырисовываются два потока с противоположными направлениями: один идет от образов, внешних по отношению к восприятию, другой — от идей, преобладающих в восприятии.