Хотелось бы развить чуть брошенное в предыд<ущем> п<ись>ме... — о вере, о путях к ней. Да, вера в Господа, — дар, талан. Разного калибра. Как в искусствах. Малый талан — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретается. Вот оно, — притча о «талантах». [622] Имеешь зачин, росточек... — приумножай. Упражнения необходимы, да. Но всегда — предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять...? Так, назначено. И все тут. Все эти отшельники, пустынники, — все искатели в своем искусстве, приумножающие. Есть, конечно, закончики — облегчать приумножение, как есть теория стихосложения, «теория словесности». Но как петуху не петь соловьем, так и «обойденному» — не стать верующим, а лишь — касаться сего, тереться у стен Церкви... и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых! Как гениев в искусствах. А — вообще — мастерки, разного калибра. И как в искусствах — главное — сердце — область чувствований и способность вчувствований... — иначе — ноль! — так особенно и в самом великом искусстве — Богопознания. Это высоты Творчества... Я чуть трогаю все это... о сем надо то-мы! Есть «муза» Богопознания, и — есть на сие — «веленье Божие». Так вот, в сем Искусстве Искусств — мне бы... хоть красочки тереть, хоть перышки точить... хоть бумажку подкладывать под вдохновенную Руку, хоть отгонять надоедных мух от... ! Вы чудесно сказали, что такое «совершенное в искусстве», что есть — искусство. Для меня — труднейшее и недоступнейшее из искусств, незнаемое мною, как незнаема музыка и живопись, только в эн плюс единица раз больше — Искусство Богопознания. Как зажечь сердце, если оно сырое и пропитано аммиаком?! как раскрыть сердце и принять Господа, если оно нераскрываемо?! Можно только тереться о святое... плакаться и вопить — «Боже, милостив буди мне грешному!» [623]
Не урекайте, что п<ись>мо винегретное, со всячинкой. Но оно, кажется, с низинок дотрепывается до... некоей возвышенности, где у меня начинает кружиться голова...
Для веры — нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение. И — зрящее сердце. Его глаза открываются, как — зарницы взблеск, в микро-миг! У одного из миллионов. У всех — видят мутно, пыльно..., но и сего довольно. У детей... — а знаем мы, как живет их сердце?… Дети все видят — в нетронутости, иначе, чем взрослые... В вере — сверхлогика, «вверх ногами». Ибо вера — безумие. Об этом чуд<есно> у Павла. Вера — область иных измерений, — вне-измерение... И провидение — это безумие — иногда бывает ее производным.
А теперь, — невольно вспомнилось, — опять к трясинке... Как пожалел я об «американдерах». Вот когда потребовались — их и следа нет, отбыли в Германию. Не для себя. Для доброго, несч<астного> и достойнейшего человека думал, места работы для него попросить, послал его с п<исьмо>м в пос<ольст>во, — уехали. Человек... я его 8 л<ет> знаю. Сын луганского гор<одского> головы, — не Вашего! — не от «щасливого швицара». С 6 кл<ассами> реальн<ого> учил<ища>, — добров<ольно> на войну. Дрался за белое дело. Дважды ранен. На войне дважды оперирован. Потом — Кипр, шахты Болгарии... выучка универсальная. Париж. 6 операций! — еще — язвы желудка. Механика, шофер, в Болгарии на паров<ой> мельнице при машинах. Париж. «За все», вплоть до менажа у Ш<меле>ва. Отсюда — знакомство. Честность — работоспособность — трезвость, — незапятнаны. Женился на франц<уженке>. Двое детей, девочка 10, мальч<ик> 7, мой крестник, работал в гаражах, нажил непрест<анную> — 5 лет — головную боль, от простуды? В холодн<ых> гаражах, на цементе. Теперь — шомажных [624] не платят — перебивается разгрузкой бревен на Сене с барок, — случ<айная> работка. Идет куда-то в прачечную — красильню... попробовать, от этой работы бегут. Год служил у американцев, в больш<ом> помещении, где ночуют отпускные: уборка и прочее. Началось сокращение, сворачиваются. Из 500 служивших половину рассчитали. Мой Ивонин-Несчастный попал в расчет. Сим ведают шефы-д’экип’ов, французы, вносящие в списки иностранцев. И еще тех, кто с ними не делится плодами краж. [625] Это здесь — бытовое явление. Ивонин не мог уделять, ибо руки у него не для сего занятия. И так мне хотелось ему пособить!… Тут-то и вспомнил об «американдере»… Уверенности не было: нет у меня счастья — иногда бывало! — устроить людей, я никогда не припасал «связей», я всегда как-то «обрезал» себя, ну... я непрактичен. А как ведь иные люди хорошо устраиваются у американцев: и пайки, и прочность работенки. А достойнейшему... — «ветруй!» Да, и на сие — талан нужен, удачливость, везенье. Мне... никогда не везло: все как-то наитием выходило, покружившись... Вы всей моей жизни не знаете... что мне пришлось испить... повидать... И дочего же этот неудачник семью любит... ну, пеликан... от себя оторвет, хотя пеликан мясом своим не питает, это он пух с себя рвет, для согрева птенцов. Так вот и Ивонин, весь пух пособрал с себя... И квартирку их бомбами разбило, да уж... «на бедного М<ишку> все ш<иш>ки> вал<ятся>». Я не дерзнул написать о сем Ш<арлотте> М<аксимилиановне> — не посмел. Навряд у них в Париже что-ниб<удь>, рычажок какой... — мне, говорю, не везет с хлопотами за других. А Вам мне сердце разрешило написать: м<ожет> б<ыть> Вы, в час добрый, позондируете... — а вдруг! Тут, ведь, какое-то «рыбье» [626] слово надо, и Сезам открывается. А как иные русские хорошо устроились! Да ныне сильно сматываются всяк<ие> америк<анские> учреждения. Вот разве с конфер<енции> мирной чего капнет? Да ведь больше бесстыдникам капает и бесстыдницам... Ну, что Бог даст. Не осудите надоеду.