— Maman, c’est mon cousin…[3] Позвольте вам представить, Maman, дочь моего опекуна, госпожу Авилову и моего кузена штабс-капитана г-на Сомова, — Настя произнесла это, приседая в глубоком реверансе.
Начальница протянула пухлую руку в перстнях, пришлось мне прикоснуться к ней губами, выдохнуть с чувством «enchanté»,[4] а Полина вослед за Настенькой присела в долгом реверансе.
— Помню, помню вас, милая, — хриплым голосом по-французски сказала Maman. — Немало вы доставляли мне треволнений. И вашим классным дамам тоже.
Две сухопарые дамы в синих форменных платьях, стоящие за стулом начальницы, закивали в такт, как китайские болванчики.
Полине пришлось присесть еще раз. На этом официальное представление было закончено, и мы отошли в сторону, уступив место другим парам.
— Милая Полина, я так рада, что ты пришла! — прижалась к ней Настенька.
— Неужели ты думала, что мы с Николаем Львовичем не придем? — грудным контральто, сводившего с ума не только меня, но любого, слышавшего этот божественный голос, спросила она. — Мы же обещали.
Улыбнувшись, я еще раз, более внимательно глянул на зардевшуюся девицу. А она, право, не дурна. Нет, до мадам Авиловой ей далеко, разумеется, но девушка обещает быть чертовски милой. И я машинально подкрутил развившийся ус.
Подскочивший кадет отвесил энергичный кивок и пробормотал:
— Mademoiselle, un tour de valse?[5] — и умчал Анастасию танцевать, а Полина хлопнула меня веером по руку.
— Месье Сомов, вы опять за свое?
— Что, моя бесценная?
— Когда вы крутите ус, вашу голову посещают скабрезные мысли!
Признаюсь, не первый раз поражала меня ее наблюдательность…
Она слегка щурилась, глядя по сторонам, — не хотела доставать лорнет.
— Знаете, г-н Сомов, — обратилась она ко мне, — столько воспоминаний!.. Боже, как я стояла вот здесь, у стены, ожидая отца, который приезжал каждый раз с новой ослепительной красавицей, и каждый раз с замиранием сердца гадала: не она ли станет моей мачехой? — Полина обвела взглядом зал. — Бальная зала ничуть не изменилась с того времени, когда я была воспитанницей и носила форменное камлотовое платье с пелериной. Та же Maman, те же пепиньерки и синявки, только постарше и посуше. Как будто время совершенно не движется в этом стоячем болоте.
Странно, наверное, тебе слышать, что я, чьи похождения в Москве тебе известны не понаслышке, вдруг заинтересовался ее семьей, отцом, стал посещать балы в качестве «кузена». Поверь, я иду на это не скуки ради и не из каких—либо иных соображений. Мне нравится Полина. Что же до событий невероятных и странных, то их здесь предостаточно. Но об этом позже.
Отдельной группой стояли учителя в мундирах. Скучные и сутулые, они были похожи друг на друга, как близнецы, но не фигурами, а особенным выражением лица, словно им пришлось проглотить горькую облатку. Мне стало интересно, как мужчины, даже такие невзрачные, чувствуют себя, находясь постоянно в окружении прелестных нимф.
— Аполлинария Лазаревна, чем занимаются эти четверо личностей в синих вицмундирах? — спросил я. — Сеют разумное, доброе, вечное? И как, удается достичь урожая?
— Это наши учителя: Сверчок, Ранжир и Урсус, — с лукавой гримаской сказала она. — Такие занудные господа! Как мы их боялись в институте. Боялись, и все равно обманывали.
— И кто дал им такие прозвища?
— Не знаю, когда я начала учиться в институте, их уже так называли. Сам посмотри, Николай: Андрей Степанович, учитель словесности, — вылитый сверчок. Слышал бы ты, как он стрекочет, читая воспитанницам Державина. Он после Державина да Сумарокова никакой литературы не признает. Для него Пушкин с Гоголем — новомодные щелкоперы.
Действительно, маленький, ледащий учитель словесности выглядел настоящим сверчком, коленками назад. Особенно сходство это проявлялось, когда он нелепо задирал голову, чтобы ответить другому учителю — неповоротливому мужчине огромного роста в плотно сидящем сюртуке, готовом треснуть по швам.
— А этот, стало быть, Урсус, — показал я на него подбородком. — Наверное, латынь преподает.
— Точно! — засмеялась Полина. — Медведь, он и есть медведь. Хотя papa высоко ценит его умение играть в шахматы и часто приглашает к нам. Бывало, Урсус приходил на урок пьяненьким и заставлял нас учить наизусть латинские выражения. До сих пор помню: «Quod licet Jovi, non licet bovi!» Что дозволено Юпитеру… Естественно, под Юпитером он подразумевал себя. А мы выпускали вперед Егорову, и она, обладательница великолепной памяти, тарабанила наизусть все эти пословицы. Тогда Урсус блаженно улыбался.
— А кто это Егорова?
— Она стоит около портьеры, в сером форменном платье, пепиньерка. Из бедной семьи, получила хорошую аттестацию, и после окончания института Maman предложила ей остаться в качестве пепиньерки, помощницы классной дамы. А через год, глядишь, и в синявки выбьется.
— Куда?
— В классные дамы! Они в синих платьях. Вон, как Марабу, которая с Ранжиром разговаривает.
— Мадам Авилова, вы меня убьете! — я от души рассмеялся. — И что, они все знают о своих прозвищах?
— Конечно, не знают! Иначе бы не выйти нам из института с аттестацией.
— Значит, Сверчок, Урсус и Ранжир, — попробовал я на вкус прозвища. А того как зовут?
— Иван Карлович, учитель ботаники, протеже какой-то знатной особы — так говорила Марабу, а уж она все сплетни знает. Его прозвища я не знаю. Настя говорит, что очень хороший учитель. — Вдруг Полина прервалась на полуслове и легонько коснулась моего плеча. — Тихо! Смотрите вон в ту сторону.
Внезапно музыка смолкла, и центр бальной залы опустел. Институтки построились в шеренги. Перед каждым классом стояла классная дама и строго смотрела, чтобы никто не выбился из строя.
Maman поднялась со своего трона и передала пуделя одной из помощниц. Гости стояли позади институток и перешептывались. Оркестр после небольшой паузы грянул нечто бравурное.
В зал вошли губернатор с супругой, следом — еще один важный господин в зеленом мундире статского советника и с Анной на шее. Начальница, мадам фон Лутц, раскланялась с новоприбывшими, и все четверо пошли вдоль шеренги институток. Воспитанницы с приближением гостей приседали и повторяли одну и ту же фразу: «Soyez les bienvenus, votre Excellence!»[6]
— Кто это? — наклонясь к Полине спросил я.
— Попечитель института, Григорий Сергеевич Ефиманов, очень щедрый человек. Многое жертвует на содержание казеннокоштных воспитанниц, — тут она замолчала и отвернулась.
Тем временем Григорий Сергеевич обходил шеренгу институток, приближаясь к нам. У иных он что-то спрашивал, отечески улыбаясь. На вид ему было около пятидесяти лет, небольшого роста, с хищным носом и пышными бакенбардами. Некоторых девиц гладил по головке, отчего те вспыхивали нежным румянцем. Наконец, обход закончился, зазвучал полонез, открывающий танцевальную часть вечера, гости уселись на приготовленные для них почетные места и церемонно заулыбались, наблюдая за танцующей публикой.
К нам подскочила разгоряченная после танца Настенька:
— Полина, m-r Сомов, попечитель потрепал меня по щеке и спросил, нахожусь ли я на иждивении казны или же за меня платят. И я с гордостью ответила, что за меня платит опекун, Лазарь Петрович Рамзин, и что сумма шестьсот рублей золотом в год. А он спросил, почему опекун, и я сказала, что сирота!.. — выпалив это, она снова упорхнула, услышав «En avant! Rond des dames! Cavaliers solo!»[7]
Вскоре все перешли в столовую, украшенную по-праздничному — еловыми лапами и стеклянными шарами в честь Рождества Христова.
Ох, милый Алеша, если бы не славные улыбающиеся лица вокруг, я бы тут же покинул это пиршество. Есть, по моему разумению, было абсолютно нечего. Какие-то непритязательные пироги, вареная курица и овсяное печенье. Но для девушек и такая еда была богатой и обильной, и они поглощали ее с завидным аппетитом. Полина сидела молча, ни до чего не дотрагиваясь, только нервно крошила хлеб на тарелку.