Нет, кого-то, конечно, привела сюда искренняя скорбь: мою маму – в том же черном платье, что на папиных похоронах; маму самого Джима, которая вцепилась в край открытого гроба, как капитан в штурвал тонущего корабля; Фрэнка – с видом скорее решительным, чем печальным, он как будто собирается вырвать мертвеца из объятий смерти, и выражение его лица смягчается, только когда кто-нибудь подходит пожать ему руку или обнять его. Даже странно, как хорошо к нему относятся в нашем городке, несмотря на близкое родство с Джимом. Мужчины заглядывают Фрэнку в глаза, словно какой-нибудь важной шишке, женщины – улыбаются, как завидному жениху, хотя рядом – жена, стоит молча и скромно рядом с супругом, прямо-таки образец сдержанной и благонравной южной дамы.
Из строительной компании отдать долг памяти явились несколько человек, вот только интересно, кому отдать – самому́ усопшему или их шефу? Педро Флорес, подрядчик по установке систем ОВиК[32], явился с сыном Хуаном – близким другом Орландо. Мистер Флорес обнимает сначала маму, затем меня, сочувствует: мол, Джим был хороший парень. Мне-то казалось, его на работе все терпеть не могут, но этот дядька, похоже, говорит искренне.
– Мы, к сожалению, заскочили всего на две минуты, надо бежать. Как вы там, де´ржитесь? Орландо здесь? – спрашивает Хуан.
Я отрицательно качаю головой.
– Он предлагал: давай приду, поддержу тебя морально, но я сказала – не стоит, справлюсь. Я подумала, что так будет лучше.
Если бы вызвалась явиться Сара, я бы, пожалуй, не отказалась, но она не вызвалась, что меня, собственно, уже не должно удивлять. Но удивляет, черт возьми. И где-то за всеми остальными переживаниями во мне тихонько клокочет злость на нее.
Хуан каким-то образом, очевидно, улавливает мое уныние и слегка сжимает мне плечо.
– Береги себя, Шейди. Увидимся в школе.
Я машу мистеру Флоресу на прощание рукой и, повернувшись в другую сторону, обвожу взглядом зал. Чувство одиночества охватывает меня. Все тут ведут себя так непринужденно, естественно, даже расслабленно, будто ходить вокруг трупа, обмениваясь любезностями, – их обычное занятие. А по моему мнению, это какая-то ненормальная и совершенно ненужная традиция. Зачем собирать людей смотреть на пустую оболочку, пусть в ней раньше и жил дорогой им человек? Если в ней жил ненавистный, тогда, я думаю, вид его, побежденного смертью, поверженного во прах, лежащего в гробу, мог доставить им некое удовольствие. Но что хорошего в этом для нас – тех, кто просто жил с ним под одной крышей, чья орбита пересекалась с его – и не потому, что мы этого хотели, а просто из-за расположения этих орбит?
Нет, надо было все-таки соглашаться на предложение Орландо. Из него бы получился буфер между мной и публикой. А так приходится довольствоваться в этом качестве одной маленькой Хани, которую я принимаю из маминых рук и тихонько развлекаю, занимаю как могу, ограждаю от чрезмерно слезливых старых дам, желающих без конца покрывать ее поцелуями и бациллами своих слюней.
Я стараюсь не сравнивать, но эта церемония ужасно напоминает мне ту, папину, – тело, выставленное на всеобщее обозрение, противоестественно неподвижное, неправильное, совершенно не такое, как нужно, в строгом костюме и туфлях вместо джинсов и рабочей обуви, которые он при жизни только и носил. Мне тогда хотелось звать, кричать, вопить, разбудить его, вытащить из проклятого ящика и увести вместе со всеми под руку домой, но оставалось только сидеть на стуле, плакать, плакать, пока глаза не распухли так, что почти не открывались, и чувствовать себя такой одинокой и покинутой, как никогда раньше.
Интересно, Кеннет сейчас испытывает что-нибудь похожее? Раздумываю, не подойти ли к нему, не сказать ли что-то… но не могу заставить себя сдвинуться с места. Сын Джима сидит в углу, положив руки на колени. Видимо, он слишком потрясен, чтобы выдавить из себя хоть слово. Его мать – рядом, не отлипает от телефона и, вполне очевидно, предпочла бы сейчас оказаться где угодно, только не здесь. Ни малейшего проявления грусти. Кажется, разводились они с Джимом тяжело и некрасиво. Во всяком случае, отчим в моем присутствии характеризовал ее как алчную каракатицу с загребущими щупальцами. Впрочем, уверена, он сам вел себя ненамного лучше. Как бы там ни было, ради сына могла бы сделать над собой усилие. Ее новый муж Гари все утро прокурил на улице у входа – словно боялся зайти внутрь. Странно, что вообще явился: с Джимом они презирали друг друга. Но, видимо, посчитал себя обязанным как приемный отец Кеннета и друг Фрэнка. К тому же он – офицер полиции, и в его обязанности входит сопровождать похоронную процессию от зала прощаний до кладбища. Нам же с мамой видеть здесь копа, сцапавшего Джесса, точно неприятно.